Целитель-8 - Валерий Петрович Большаков Страница 13

- Ничего себе, - вежливо удивился я.

Избушка притулилась к отвесному боку скалы, а огромные ели обступили ее полукругом, как стража, застя черно-зелеными лапами. Даже продравшись через их колючий заслон, мало что увидишь. Бревенчатые стены, и те скрывались за штабелями торфа – утепление по древней методе. А крышу прятал нарезанный дерн – из-под шапочки зернистого снега выглядывали спутанные космы бурой травы. В мае кровля зазеленеет, растворяясь в лесу совершенно.

Всё это я видел, примечал, но стрелка эмоционального отклика дрожала у нуля. Лишь бы спрятаться, забиться - и пропасть для суетного мира.

- Прошу! – Кузьмич отворил толстую дверь, подвешенную на кожаных петлях, и я, пригибая голову, вошел.

- Основательно…

- А то! – гордо хмыкнул дедок.

Пол выстилали деревянные плахи, вроде шпал, сбитые аккуратно и почти без щелок. Земляную крышу подпирали два вильчатых столба, а потолка как бы и не было – над головою скрещивались стволы балок и стропил, между которых желтыми пузырями продавливалась береста. Правда, увидеть «гидроизоляцию» из березовой коры было затруднительно – сверху, цепляясь за штырьки, свисали шуршащие пучки трав и соцветий.

- Скидывай свою одежу, тут тепло, - Кузьмич притворил дверь и прошел в угол, где топился камин из дикого камня. На решетке парил большой котелок, а почерневшие головни изредка распускали языки пламени, облизывая круглое дно.

Я стянул с себя куртку – сразу стало легко плечам – и опустился на край топчана. Рука погрузилась в густой коричневый мех.

- Пришлось завалить косолапого, - вздохнул дед, ловко кромсая щучью тушку. – Обнаглел, потому что…

Забросив рыбьи шматики в котелок, Кузьмич поколдовал, добавляя вареву травок и кореньев. Дух такой пошел, что всё мое нутро скрутилось в голодном спазме. Макароны по-флотски в придорожной кафешке не в счет…

- Не спрашиваю, что случилось, - дедок неожиданно взял серьезный тон, приводя меня в замешательство. – Вижу, что худо, да и ладно. Уж не знаю, случайно наши дорожки скрестились, или жребий таков, а только, пройди ты тут часом позже, не застал бы меня. Уху я на дорожку варил. Поем, думаю, да и свалю. Обратно в Ленинград. Надышался вдосталь! Ага… Я сюда вернусь, когда ягода поспеет, морошка да княженика. Вот уж, где красотень! А ты оставайся. Только, когда уйти надумаешь, дверь на засов, чтоб зверье не безобразничало… - легко вскочив, он поднял крышку самодельного ларя. – Тут, вон, и соль, и сахара чуть, и сухари… И заварка! Снасти мои на стенке. Ружья нет, да и ни к чему оно тут… Короче, поправляйся. Здешняя тишь душу лечит безо всяких снадобий… - дед принюхался, и потер руки, заново обращаясь в веселенького балагура: - Кажись, поспела ушица! Налетай!

* * *

Сумерки опадали на Сегозеро, когда я выбрался «на улицу». Лед посинел, набираясь вечерней густоты, и четкие параллели лыжни перечеркивали снежный наст.

Кузьмичу было далеко за шестьдесят, но двигался он с неутомимостью добра молодца. Скатился с гиканьем по склону, да как наддаст! Скрип потревоженного снега разносился ясно в озерном безмолвии. Я досмотрел, как крошечная фигурка таяла в дальней синеве, и вернулся в избушку.

Из омута памяти поднималась муть аналогий – узнавалось сходство зимовья с жилищем киношного ведьмака Онфима, но я отмахивался от духовных потуг. Рано еще увязывать сущее с выдуманным.

Скинув ботинки, прошлепал к топчану и улегся, подложив под голову куртку. Вверху покачивались «веники» и «букеты», шурша на сквозняке. Единственное окошко, размером с амбразуру, пропускало мало света, да и тот затенялся хвоей. Зато разгорались поленья в камине – сыроватые дрова подсыхали на калившихся углях и трещали всё веселее, бросая оранжевые отблески.

Было неприятно чувствовать себя немощным, валяться, как выброшенная на пляж медуза, но я терпел. Надеялся, что это временно. Поживу тут, на ухе да на травяных отварах, оклемаюсь. Даже приступы отчаяния, когда мычишь, шипишь да жмуришься, утихнут и пройдут, сменяясь светлой печалью.

Всё минует. Лишь иногда нахлынут тошные воспоминания. Ну, что сказать? Бывает. Время лечит и время калечит…

Глубокий вздох опорожнил мои легкие. Однажды я едва не потерял свою долбанную энергию, да и жизнь заодно. Вспомню, как тогда болела голова, раскалывалась просто, аж в дрожь бросает. Но даже в те окаянные дни я не чувствовал себя настолько странно – как обычный человек.

Всегда, лет с четырех, как минимум, во мне жило неявное ощущение заряженности, что ли. Эманация мозга постоянно пульсировала во мне, любой перепад настроения тут же отражался всплеском тепла в лобных долях. Присутствие Силы было так же естественно и незаметно, как дыхание или биение сердца.

А любая встреча тут же запускала то, что я называл сканированием – моя натура чуяла психосущность человека, распознавала его характер, отношение ко мне.

А нынче – пусто. Тот водитель лесовоза, что подкинул меня до Медвежьегорска, или Кузьмич – кто они? Какие они? Я же не привык по внешнему виду разгадывать суть человеческую! Высматривать тайные движения души в выражении лица, в глазах, в улыбке, в голосе… Мне это не дано.

Впервые в жизни я чувствовал себя неуверенно с людьми, следил за ними с опаской и напряжением. Мне еще повезло, что не встретил на пути действительно опасных типов. Да пусть даже мои мышцы окрепнут, что толку? Я ведь ничегошеньки не смыслю в уличной драке! Мне незачем было потеть в спортзале, отрабатывая прием или бросок, выводя связку движений на уровень рефлекса. Зачем? Удар на сверхскорости – и всего делов! Противник повержен. А сейчас как?

Я усмехнулся, и стал подниматься – опершись локтем, присев и выпрямив руку, оттолкнувшись и встав.

«Хватит валяться…»

Подбросил дров. Зажег керосиновую лампу. Прикрыл тусклый огонечек стеклом, и тот сразу поярчел, затрепетал под тягой. А я с неохотой подхватил старый медный чайник.

- Надо, Миша, надо! – забубнил, увещевая.

Обувшись и накинув куртку, я побрел по тропе к родничку – ключ бил из трещины в скале, перемерзая лишь в сильные морозы.

Струйка ударила в днище с гулким звоном, забила колокольчиком. Полчайника хватит, а то не донесу…

По дороге я замер, глядя, как на западе, за пильчатой линией леса, догорает багровая полоса.

«А ведь мне