Леонид Гурунц - Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982 Страница 14

Без обиняков Кеворков выплеснул первую волну гнева. Холуи молчали. Я подумал, что если Кеворков вздумал бы пустить в ход кулаки, растоптать меня, никто бровью бы не повёл, не пошевелил бы пальцем. Холуи молчали и тогда, когда Кеворков, кричал: “Что вы пишите? Всё история и история. А где в ваших произведениях сегодняшний Карабах?” Это я пишу историю? Это я далёк от сегодняшнего Карабаха? Все двадцать четыре книги о Карабахе, о сегодняшнем Карабахе, а руководителю сегодняшнего Карабаха и невдомёк, не читал ни единой. Оно понятно, я, по его словам, не Толстой, он читает только Толстого. Но почему молчат апостолы? Они-то знают, о каком Карабахе я пишу. Среди них смертников не оказалось. Сказать в эту минуту что-нибудь в пользу справедливости – равносильно самоубийству.

Апостолы молчат. Я смотрю на этих молчунов, на мёртвых истуканов и перестаю верить, что существуют на свете читый воздух, поющие птицы, безоблачное небо. Всё кажется втоптанным в грязь, смешанным с прахом.

В Норшене новенький красивый домик, сложенный из крепкого четырёхугольного камня. В Карабахе редко встретишь такой. Я остановил машину, залюбовался. Шофёр был из Норшена, усмехнулся.

– Нравиться?

– Ещё как. Такой красавец! А чей это?

– Сына Самвела Арутюняна, нашего механизатора. Был бы ты здесь несколько дней назад, услышал бы, что сказал секретарь райкома Габриелян об этом доме.

– А что сказал?- полюбопытствовал я.

– Грозился бульдозером снести его.

– За какие грехи?

– Думал, что камни эти из Еревана.

– Ну и почему не снёс?

– Был вызван с работы хозяин дома, тракторист, учинили ему перекрёстный допрос. Оказалось, что камни эти привезены из карьера возле Агдама, азербайджанские камни.

Походя скажем о рапортомании, о любителях досрочно выполнять и перевыполнять всё и вся на свете.

Во времена Хрущёва это было, в годы кукурузомании. Один председатель колхоза в Карабахе перепахал всё пастбище, посеяв кукурузу, которая здесь не росла. Погубил скот, но переходящее красное знамя получил.

По-моему, надо строго спрашивать с тех, кто гоняясь за наградами, ущемляет кровные интересы людей, растлевает их души. Я имею в виду строгости и запреты, которые ввёл Кеворков на сбор винограда. Драконовские запреты. Людям, вырастившим виноград, близко не подойти к саду. Ни одной кисточки крестьянину! – таков девиз Кеворкова. Каждая кисточка – это цифра для очередного рапорта, заявка на новую награду. А о карасе и говорить нечего, с приходом Кеворкова, он пуст, мыши в нём бегают. Вино крестьнин покупает в магазине. Да и не всегда купишь. Дефицит. Мало привозят в сельские районы. Оно и понятно. Было бы смешно везти вино туда, где его производят. Как вы думаете, крестьянин, поставленный в положение батрака, лишённый чувства хозяина своей земли, виноградника, который он вырастил, будет ухаживать за виноградом так, как хотелось бы? Чувство частной собственности в наших генах сидит. Его строгостями и запретами не вытравишь из нас. Обиженный колхозник, крестьянин, оскорблённый в лучших своих чувствах, уже не полноценный работник. От него многого не жди. Но это ещё не все. Неумными действиями убиваем в колхознике, в крестьянине чувство хозяина вообще. Он теряет интерес к производству. Мы выбиваем его корни из земли. А такого колхозника ничто не держит. Если вино он покупает в магазине, а виноград и в лицо не видит, что ему делать в селе? Почему он должен держаться за деревню, которой, что ни говори, далеко ещё до города? Он будет жить в городе, где всего вдоволь.

Но кеворковым это до лампочки. Их в Карабахе ещё называют дачниками. Не только его одного. Все руководители – премилые люди, присланные из Баку. Живут холостяками. Без жён, без детей. Временщики. И все подобраны так, чтобы в фамилии не было «ян»: Кеворков, Мурадов, Асланов, Самвелов и т.д.

Не случайно в беседе со мной один из работников юстиции в Степанакерте с болью сказал: «Здесь не найдёшь ни одного карабахца. Никто здесь тебя не поймёт. Поезжай в свой район, в Мартуни. Может там ещё найдёшь карабахца».

Но мои карабахцы в Мартуни оказались карабахцами лишь по рождению. Они были людьми Кеворкова. Об одном из них мы уже сказали. Габриелян, который чуть не снёс бульдозером дом тракториста Арутюняна, заподозрив, что камни дома привезли из Армении. Вот какими карабахцами окружил себя Кеворков.

Авторитарность партийного руководителя, нежелание прислушиваться к голосу людей, полное игнорирование критики снизу – вот неодолимое зло, которое дамокловым мечём висит над нашими головами. Никода это зло не цвело таким буйным цветом, как сейчас, в наши дни.

До Кеворкова в Карабахе бесчинствовал Володин, любящий прикладываться к тутовке. Еще был он нечист на руку. Вымогатель, он не намекал, а требовал. Посылал служебную машину по колхозам за данью. Брал, в основном, натурой: у кого кур, у кого сыр, масло, У кого хорошо испечённый карабахский тонирный хлеб. Особенно любил он карабахскую тутовку. Здесь уже аппетит его не знал предела. Брал по десять, двадцать литров. Был случай, когда Володин потребовал целых сорок литров. Один из председателей однажды не выдержал, послал шаромыжника-секректаря куда подальше. Даже матерно выругал, назвав его вымогателем, попрошайкой.Сказал и попал в беду. Исключили человека из партии, сняли с работы, затем посадили.

Под пьяную руку Володин как-то сказал:

– Весь Карабах загоню за решётку, кто мне судья?

И загонял. О «деятельности» Володина писали анонимки вагонами. Директор степанакертской школы им. Грибоедова?3 Христофор Александрович Петросян на городской партийной конференции назвал Володина авантюристом, позорящим имя коммуниста, и потребовал создать комиссию, проверить его «деятельность». Комиссию не создали, но старого человека, критиковавшего авантюриста, как следует прижали, еле-еле выкрутился.

Откуда они берутся, чиновники?

Друг детства, ныне учитель Норшенской школы, Шаген Аванесян, писал мне: «Если хочешь посмотреть, как лютуют здесь чиновники, приезжай…»

Стороной я узнал, что над Карабахом прошла гроза: обижают шах-туту.

Стоило только начаться кампании против самогоноварения,- это было при Хрущёве,- как некоторые незадачливые борцы с алкоголизмом пригнали в Карабах… бульдозеры. Действительно, из тутовых ягод у нас курят араку. Но из туты делают не одну араку. И всё же деревья рубят.

Я видел, как бульдозеры сваливают вековые деревья. Почему? Ведь не жгут же пшеницу или сахар из-за того, что разные браконьеры иногда гонят из них водку?

Оставив все дела, собираюсь в дорогу. Степанакерт – столица Нагорно-Карабахской автономной области – от Еревана рукой подать. Через полтора часа самолёт приземляется на зеленой полянке близ Степанакерта, именуемой аэродромом, а ещё через несколько минут я в обкоме.

– Почему не разрешают собирать туту, сводят тутовые деревья? В чём они провинились? – спрашиваю я.

Работники обкома отводят глаза.

– Вы же знаете… такая кампания. Да и сверху из министерства пришло указание.

– Ну, а как вы? Уверены, что указание сверху правильное? Что одним росчерком пера можно сбросить со счета колхозов несметное богатство, лишить их, может быть, самой доходной статьи?

Обкомовцы снова отводят глаза.

– В чём всё- таки обвиняется наша тута? Чем она не угодила начальству? – допытываюсь я.

Обвинение самое пустяковое: в араке из туты большой процент сивушного масла. А сивуха обнаружена благдаря низкому градусу спирта-сырца. Чем меньше крепость, тем больше сивухи.

На помощь приходит председатель Карвинтреста, вызванный по телефону. Он оказался моим односельчанином Арамом Бабаяном. Мы с ним учились в сельской школе.

– Проглядели, – признаётся Бабаян. – Снизили требования, в колхозах производят араку пониженной крепости. А кому надо, воспользовались этим…

Решение приходит само по себе: если представить араку, в которой самый придирчивый анализ не обнаружит и намёка на сивуху… Выговорив право собирать туту в родном селе, мы отправляемся в Норшен.

Сбор туты – живая и шумная работа. Но сейчас не слышно ни ухающего удара така, ни весёлой переклички, ни шуток и прибауток, которыми сопровождается каждый удар, не слышно дробного перестука падающих ягод, коротким обильным ливнем стучащих по полотну, протянутому под деревом. Тихо. Ни людей, ни звука. Кладбищенской тишиной встретили нас сады.

Ничто не действует на человека так удручающе, как тутовое дерево, ломящееся от избытка переспелых ягод. Ветки тяжело опустились вниз, повисли, пригнулись к земле. Восемь урожаев снимают с тутового дерева за сезон. Уже поспевал третий, а первый и второй еще не были сняты. Мне и Бабаяну, выросших в уважении к туте, было больно смотреть на эту унылую картину. Едем по садам. Ни души. В глубине садов есть родник – выдолбленный в скале желоб, каменный сундук, куда стекает родниковая вода. Кягриз – так называют здесь такое сооружение. Только здесь, у кягриза, показалось несколько пожилых людей. Усевшись вдоль желоба, перебирая чётки, они мирно беседовали.