Юрий Сазонов - 17 Тамплиеры 1. Рыцарь Феникса Страница 16

Томас не понимал, почему славнейшие из рыцарей отводят глаза, почему приор не прикажет высечь мерзавца или швырнуть в застенок. Однако собравшиеся молчали — лишь потрескивала смола в горящих факелах, и плясали по стенам тени. Юноша не знал, что и думать. Но внезапно юноша понял, что ему все равно. Все равно, что задумал сарацинский писец в маске, и почему его не останавливает никто из рыцарей. Все равно, почему молчит приор и потерянно улыбается магистр. Томас поднял арфу и шагнул вперед.

— Мой господин, — сказал он, склонившись перед Жаком де Моле, — в честь вашего приезда я сочинил балладу. Я знаю, что рыцарям Храма не дозволено исполнять светскую музыку, но я еще не прошел посвящения. Если вам угодно, я исполню балладу сейчас, пока благородные господа ждут ночной

мессы.

Затылком Томас ощутил взгляд приора — кажется, благодарный взгляд. И еще что-то, словно некто положил ему на макушку тяжелую ладонь и стремился вдавить в пол — это смотрел писец, брат Варфоломей. Магистр рассеянно улыбнулся и кивнул.

— Хорошо, юноша. Твой отец, говорят, был славнейшим из бардов. Посмотрим, достоин ли ты называться его сыном.

Томас на секунду стиснул зубы — но уже в следующую секунду встал, расправил плечи, прижал к груди арфу и звонко объявил:

— Моя баллада называется «Песнь о Жераре де Ридфоре и битве у Потока Киссон».

Рыцари за столом повернули к нему головы. Все знали историю этой битвы — она глубоко врезалась в память ордена и стала за сто тридцать лет легендой. Томас поднес руку к струнам, закрыл глаза, набрал в грудь воздуха — и запел:

Жерар де Ридфор [22] собирал в поход

Рыцарей и стрелков,

Ведь граф Раймунд, Тиверийский лорд

На мир с Саладином готов.

Он хочет отнять корону у Ги

И на трон посадить Изабелль.

Те, кто были друзьями, стали враги

В этот светлый месяц апрель.

В гербе де Ридфора ревущий лев,

В осанке — львиная стать,

И рвется он, осторожность презрев,

Изменника покарать.

Однако доблестный Балиан

Сумел настоять на том,

Что войны не должно быть меж христиан,

Осененных Священным Крестом.

И вот великий магистр де Ридфор,

И великий магистр де Мулен , [23]

Балиан д’Ибеллин, что вмешался в спор

Сторонников двух королев,

Реджинальд Сидонский, а также Гийом

Архиепископ Тира,

После Пасхи, светлым апрельским днем

Едут посланцами мира.

В то время проклятый султан Саладин

Задумал на Акру поход,

И вот уж Малик Афдал, его сын

Могучее войско ведет.

Пройдя через земли Раймонда, они

Пересекли Иордан —

Семь тысяч всадников и коней,

Сильный отряд мусульман.

Жерар де Ридфор, заслышав о том,

Коня повернул на закат.

И девять десятков людей при нем —

Храма Господня солдат.

Их встретил магистр Роже де Мулен,

Что белым крестом храним ,[24]

И сорок рыцарей, в Назарет,

Вступившие вместе с ним.

Еще де Ридфор в гарнизоне набрал

Четыре сотни солдат,

И Жак де Милли, его маршал, вскричал:

«Ридфор, слишком мал отряд!»

Но длань воздел магистр де Ридфор,

Обращаясь к своим войскам:

«Скакать мы будем во весь опор,

Не дадим пощады врагам!»

И в первый день мая, в пресветлый день

Якова и Филиппа

Повел магистр де Ридфор людей

Навстречу Афдалу Малику.

Они сошлись у бурлящих вод,

Под сенью пальмовых крон,

Там, где на запад поток течет

Поток, что зовут Киссон.

В гербе Ридфора ревущий лев,

И клич прозвучал меж гор:

«К оружию, братия, смерть презрев!

Vive Dieu Saint Amour!»

Любовь Господня его вела,

Был твердо уверен он,

Что царственный лев победит орла

У вод потока Киссон…

Томас остановился на секунду, чтобы перевести дыхание, и поднял голову. Все собравшиеся в зале смотрели на него. Лица рыцарей горели воодушевлением и боевым азартом. Приор улыбался уголками губ. Но разительней всего была перемена, случившаяся с верховным магистром. Казалось, Жак де Моле очнулся от сна. Голос Томаса, или слова, или музыка — или, быть может, упоминание льва — вызвали его оттуда, где он пребывал до сих пор. В ястребиных глазах вспыхнули золотые искры, взгляд наполнился жизнью и страстью. Только теперь Томас поверил, что перед ним человек, готовый повести воинов Храма в новый крестовый поход — повести и одержать победу. А главное, отчего сердце Томаса торжествующе запело: черная тень, витавшая за спиной магистра, пропала. Сгинула. Растворилась во мраке у стен зала. Исчезла навсегда?

Холодное дуновение коснулось щеки Томаса, и тут же раздался шелест шелка. Юноша быстро обернулся. Черный человек стоял у него за плечом. Глаза странного писца — неожиданно светлые — поблескивали в прорезях маски.

— Ты хорошо поешь, мальчик, — сказал брат Варфоломей. — Но знаешь ли ты окончание собственной баллады?

Прежде, чем Томас успел возразить, бледная рука сжала лакированную раму арфы. Инструмент лег в ладони человека в маске покорно — так сдается вражескому полководцу город, все защитники которого погибли или отчаялись.

«Нет!» — подумал или даже выкрикнул вслух Томас, но его противник уже провел пальцами по струнам.

Арфа застонала почти по-человечески — за всю свою жизнь Томас не слышал подобной музыки. Глухой голос заполнил зал до краев. Затрепетало пламя светильников. Даже стены, возведенные, чтобы стоять веками, дрогнули — и растаяли в красноватой дымке пустынного заката. На горизонте встала цепь синих гор, и в звенящем от жары воздухе разнеслась погребальная песня.

Поток Киссон течет на закат,

И воды его, как кровь.

Поток Киссон течет на закат,

И воды его, как кровь.

Если голубь воды его изопьет,

То станет соколом он,

Потому что кровь Роже де Мулена

Выпил поток Киссон.

Если чайка воды его изопьет,

То чайка станет орлом,

Потому что кровь Жака де Милли

Выпил поток Киссон.

А львиное сердце склевал орел,

И стал вместо льва шакал —

На смерть людей де Ридфор повел,

Но смерти сам не искал!

Поток Киссон на закат течет,

И воды его, как кровь.

Никто обратно уже не придет,

Никто не вернется вновь.

Из полутысячи славных бойцов

…И воды его, как кровь…

Лишь трое нашли дорогу домой [25].

И воды его — как кровь…

Интерлюдия. После поединка

Снегопад прекратился. Небо на западе было черно и чисто, и горели в нем белые острые звезды. Небо на востоке, над крепостной стеной уже засерело — там, в тучах, прорезалась серебряная полоска восхода. Томас стоял во дворе Тампля, всей грудью вдыхая морозный воздух. В голове медленно рассеивался туман, а с ним, неторопливо и неохотно, исчезали красноватые пески пустыни и воды потока, несущие кровь. Том провел рукой по лицу. Приближался рассвет — значит, ночная месса миновала, и настало время «Ad Missam in aurora», мессы зари. У ворот церкви в два ряда горели костры, между которыми в храм должны были пройти молящиеся. Рыжий жаркий огонь сжигает грехи… Но что произошло ночью? Куда, в какую пропасть канули часы между навечерием и этим внезапным рассветом?

Томас набрал пригоршню снега и омыл лицо. Еще вечером пушистый и мягкий, сейчас снег смерзся ледяными иголками и оцарапал щеки. И пах он гарью и сажей, пожаром, бедой, уже случившейся или еще грозящей. В серых предрассветных сумерках ветер скрипел ветвями приорского сада, и никого не было на дорожке — только одинокий музыкант, снег и тени… Одна из теней шагнула вперед и встала перед Томасом. Лицо тени было скрыто черной маской, а голова казалось несоразмерно большой из-за тюрбана — словно перед юношей вырос мерзкий сказочный карл. В правой руке, обтянутой перчаткой, карл сжимал черную валлийскую арфу.

— Это твое, — сказало жуткое существо и протянуло арфу Томасу.

И голос был под стать — глухой и лишенный интонации, как бесплодное эхо, разносящееся под сводом.

Томас отдернул руку. Из-под маски раздался смешок.

— Возьми, мальчик. Я не запятнал инструмент никакой скверной. Не считаешь же ты скверной правду?

Юноша молчал, пристально глядя на человека в черном. Они были почти одного роста и сложения, и сабли сейчас при сарацинском писце не было. Казалось бы, чего проще — ухватить вражье отродье за горло, сдавить, повалить в снег… Томас не двигался.

— Нет, — продолжал брат Варфоломей, — ты не можешь считать правду скверной. Томас облизнул похолодевшие губы и хрипло спросил:

— Кому ты служишь, колдун?

Тот дернулся, как от пощечины, и Томас мысленно возликовал — кажется, вопрос причинил черному боль. Однако, когда брат Варфоломей снова заговорил, слова его прозвучали ровно и холодно:

— Я никому не служу, мальчик. Хотя, конечно, мне нравится порой думать, что я служу людям: не французам или англичанам, христианам или почитателям Аллаха — нет, всем людям сразу, всему человечеству… но на самом деле это не так. Я служу лишь своему самолюбию.