Лауро Мартинес - Лоредана Страница 16

18. [Орсо. Исповедь:]

В мои дни в Болонье там жил один проповедник, один из моих собратьев-доминиканцев и любимец Савелли. Он произносил пламенные речи о справедливости публичных порок, казней и увечий. Отсечь вору правую руку и привязать ее вокруг шеи перед улюлюкающей толпой казалось ему утверждением истины, Божьей воли, королевским уроком, торжеством власти, осуществляющей свой священный долг. Вы знаете подобных людей. Он был старше меня. Но когда я решил обратиться к нему с частной беседой, оспорить его взгляды и вовлечь его в диспут, монах разразился бранью. Он кричал, что проповедует здоровую доктрину, в то время как я, враг наказания, жалкий отступник, служу дьяволу. Мои воззрения не призыв к милосердию, а побуждение к преступлению и восстанию. Я заслуживаю заточения в папских темницах. С такими, как я, невозможно вступать в дискуссию.

Простите, я отклонился от своего рассказа.

Третий Город — хотя тогда еще я не знал его под этим именем — был тихой группой, желавшей остаться в тени. Я понял это с самого начала. Их планы требовали секретности, если когда-нибудь их собирались осуществить.

Через несколько недель после разговора с доминиканским послом я получил от него письмо. Его передали, когда я выходил из Сан-Петронио, где только что провел часть утра, читая лекцию об Альберте Великом и тираноубийстве. Весь тот день хранится в моей памяти. Письмо содержало предложение: если я всерьез хочу приняться за работу, которая ожидает меня в Венеции, мне нужно новое оружие. Я должен закалить себя против зла и достичь высшей ступени сосредоточенности, что станет новой ступенью моей веры в Крест. Для этого требовалось паломничество в Святую Землю, а затем — отшельничество и духовные упражнения в пустыне. Примером мне послужат Отцы Церкви. Готов ли я отправиться?

Это приглашение взволновало меня. Разве нас не приучили видеть, что жизнь — это паломничество, путешествие путем проб и ошибок? Мои чувства уже не связывали меня ни с университетом, где правил мой благородный господин Джанфранко Савелли, ни с городом, где доктора права щеголяли в мехах и каждый модный адвокат читал Петрарку и писал возвышенные любовные сонеты. Я был готов отправляться на следующий же день и ответил немедленно. Через четырнадцать недель прибыли документы. Мои доминиканские братья сердечно простились со мной, но ничего не знали о предстоящих мне поездках, кроме того, что меня внезапно вызвали в двухъярусный город. В этом не было ничего особенного. «Венецианец с флорентийским языком» — таково было мое прозвище — отправлялся домой. Мне предстояло прибыть в Венецию на пять дней, чтобы познакомиться с двумя ее душами, верхним и нижним городами, и встретиться с членами Третьего Города, после чего я должен был сесть на галеру до Александрии и оттуда отправиться сушей в Иерусалим.

Теперь я уже не смогу передать свои первые впечатления от родного города, потому что они смешались с позднейшими, а Венеция и так скоро займет свое место в этой исповеди. Отмечу лишь, что из всех описаний, которые я до того читал или слышал, ни одно не подготовило меня к тому, что я увидел, когда подъехал к двум городам над водами со стороны Кьоджи. Венеция, казалось, плыла, парила над огромной водной чашей. Башни и трубы, шпили и статуи разрезали небо. Карнизы, колоннады, огромные симметричные окна разбегались в разные стороны. Отчетливо проступали два яруса, две гигантские массы бледного камня. Мне хотелось, чтобы это первое впечатление длилось вечно. Мне льстило сознание того, что я рожден в Венеции, что я вышел из этой соленой воды, песка, кораблей, огромных свай, вбитых в морское дно, туманных небес, огромных каменных глыб и запахов моря. Как будто место, место на грешной земле, может коснуться души! Хотя почему бы и нет? Ведь благодаря нам вечное и временное соприкасаются друг с другом, если мы не пытаемся отрезать себя от всего земного. Если же отрежем себя от всего земного, то как сможем тогда испытать и познать себя? Душа проверяется на земле.

Я расположился в монастыре Сан-Доменико-ди-Кастелло и стал готовиться к длительному отъезду, предписанному моими духовными руководителями. Я познакомился лишь с двумя соратниками моего доминиканского наставника, венецианским дворянином и врачом из нижнего города. Три дня мы истово разговаривали о Третьем Городе и моей предстоящей миссии в пустыне и в Иерусалиме. Поскольку они оба побывали в Святой Земле, мы обсудили и ожидавшие меня опасности: обжигающие песок, камень и солнце, черствый хлеб и бобовые пасты, изнуряющие болезни и нападения бандитов, а также тяжелые испытания веры. Они составили мне компанию и показали нижний город. Тусклый свет и редкие солнечные лучи, едва пробивавшиеся сквозь верхний ярус, привели меня в ужас. Мои новые друзья привели меня на угрюмую пьяцетту и показали колья, вбитые в невысокую платформу: место расправы с государственными изменниками. Но у нас было мало времени, мне надлежало спешить. Я ехал в Иерусалим инкогнито, не как священник, поэтому — да простит меня за это Бог — мне чисто выбрили голову, а следующие два дня я почти полностью потратил на покупку одежды, белья, головных уборов, обуви, лекарств, посуды и матраса. Я должен был выйти в море на двухпалубном судне «Контарина». Третий Город покрывал все расходы; кроме того, я получил кошелек с венецианскими дукатами и рекомендательные письма в Иерусалим и Дамаск.

Настал день моего отъезда. Около ста семидесяти паломников поднялись на борт галеры, среди них тридцать женщин и двое отшельников с осунувшимися лицами. Большинство путешественников прибыли из Германии, Франции и Италии. Женщины были закутаны с головы до ног, включая большую часть лица, как девушки из верхней Венеции. Итальянцы были в основном ростовщики и купцы, некоторые из них очень боялись за свою душу. В то самое мгновение, когда мы пустились в плавание — это было в начале августа, — на меня снизошел покой, какого я раньше не знал, и это чувство сохранялось в течение нескольких недель, даже когда судно жестоко качало и мои товарищи молились и плакали, думая, что пришел их последний час. Иногда присоединялся к общей молитве, но исключительно как светское лицо. Путешествие до Александрии заняло двадцать четыре дня, и мы лишь однажды пристали к одному из греческих островов.

Я пропускаю описание Александрии и Каира, последний из которых, как и Дамаск, превосходит по размерам даже самые крупные города нашей страны. Но, как и в Италии, бедняки здесь обитают в ульях зловонной грязи и нищеты. Однако мне не следует отклоняться от цели своей исповеди.

На встречах в Венеции мне сказали, что назначением моего путешествия была подготовка к работе в Третьем Городе — тайном обществе, которое ставило своей целью уничтожение верхнего яруса Венеции, для того чтобы богатые и бедные, слабые и сильные могли сблизиться, как это происходит, хоть и не без трудностей, в других городах. Меня предупредили, что из-за этого Совет Десяти становился нашим заклятым врагом, ибо Третий Город со своими уравнительными целями не мог не восприниматься как угроза для всей венецианской знати. Значит, Совет Десяти не преминет воспользоваться всей полнотой своей власти, чтобы в зародыше пресечь любое из наших предприятий. Поэтому каждому из нас следовало быть готовым к смерти. Это требовало сосредоточенности, умения выйти за пределы своего тела, подняться над болью. Преобразование двухъярусного города, кроме того, нуждалось в тщательном планировании. Для этого опять же необходима была строжайшая внутренняя дисциплина. Вот для чего задумывалось мое паломничество.

В Каире мы наняли мулов, ослов и погонщиков и направились на восток, в пустыню, к горе Синай. Самые тяжелые вещи — шатры, вода и пища — были навьючены на спины верблюдов, очень сильных животных, а сами мы ехали на мулах и ослах. Чужеземцам здесь запрещается ездить на лошадях, а кроме того, лошадь — слишком слабое для пустыни животное. Мы питались печеньем, пастами, соленым сыром, миндалем, изюмом и черносливом. Поначалу у нас была свежая вода, но после длительного хранения в козлиных мехах она приобрела прогорклый привкус жирной кожи и наполнилась множеством козлиных шерстинок. Представьте себе это удовольствие. Те паломники, которые еще не начали поститься, теперь это сделали.

Поскольку мне предстояло пробыть вдали от родины два года, и большую часть этого времени в одиночестве, я начал отдаляться от других путешественников, чьим привычным выражением для обозначения сарацин было «эти собаки».

Перед отбытием из Венеции я решил, что не буду смотреть на мощи святых — кости, волосы, зубы, клочки одежды, дерево и тому подобное, — чтобы сосредоточиться для медитаций. Не всем дано услышать зов Креста именно таким способом. Вместо этого я стремился достичь наибольшей интенсивности переживания. Поэтому, пока мы пересекали Синай, я созерцал в прозрачном свете восхода совсем другие вещи. Мягкие, косо расставленные ноги верблюдов. Белизна развевающихся на ветру миткалевых одежд погонщиков. Пустынная голубизна неба — там были синие одеяния Мадонны и Христа, — у нас в Италии ничто не может сравниться с этим цветом. Бесконечные пространства светящегося песка. Даже долгие века и человеческие способности, которые потребовались на то, чтобы отыскать в пустыне подходящую пищу.