Время перемен (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич Страница 16

На удивление, в вагоне было тепло. Не настолько, чтобы снимать шинель, но уже можно ее расстегнуть.

Паровоз постепенно набирал ход, и чем дальше мы уезжали от Москвы, тем правильнее мне казалась идея не реагировать на появление «попаданца». А ведь вначале, услышав песню из «Бумбараша», собирался кинуться к гитаристу, как к родному, забрать его к себе. То, что на Сухаревском рынке у парнишки есть «крыша», это без сомнений, но она бы меня только посмешила, не более – хоть тамошняя гопота, а хоть и милиция, не те фигуры, чтобы остановить ВЧК. Другой вопрос – возьми я парня к себе, что бы с ним стал делать? Везти вместе с собой в командировку, так на кой он мне нужен, да и как «легализовать» пребывание беспризорника рядом со спецуполномоченным СНК? Был еще вариант – позвонить в отделение милиции, дать команду задержать юного песнопевца Тимошу, доставить на Лубянку, посадить в отдельную камеру, наказав кормить и не обижать. Типа – ждите моего возвращения, приеду и разберусь. Будь это взрослый человек, так бы и сделал, но с подростком такое не прокатит. Феликс Эдмундович всегда лично инспектирует камеры и вернувшись, мне пришлось бы долго объяснять Дзержинскому – на каком основании задержал несовершеннолетнего гражданина РСФСР, почему поместил в камеру, а не отправил в детский приют, как положено? Что бы я объяснял? Мол, увидел и услышал певца, решил, что самородок может мне пригодится во Франции? А для чего пригодится? Исполнять матерные частушки на Монмартре? Так там хватает, кому петь, сам слышал. И оперные партии исполняют, и романсы поют на русском языке. Нет, нужно придумать что-то другое. Пока не решил, но по возвращению из Череповца точно придумаю. Жил парнишка без меня, так и еще проживет. Явно, не вчера он сюда попал, и даже не год назад. Подозреваю, что это кто-то из той же братии, как и я, попавшей под действие эксперимента. Не может такого быть, чтобы из времени выбросило одного меня. Другое дело, а нужен ли мне товарищ из будущего? Я здесь уже попривык, вжился в образ, и врос в это время, оброс кое-какими связями, потихонечку меняю историю, а чего мне ждать? Как знать, не является ли мой товарищ по времени упоротым либералом или наоборот, монархистом? Возможно, самое лучше, что я могу сделать – натравить на парнишку милицию и устроить ему случайную смерть при попытке к бегству? Хотя, чего я ломаю голову? Вернусь, буду думать.

– Чаек, товарищ Аксенов, – сообщил проводник, занося в купе стакан в подстаканнике и устанавливая его на столик. – Сахарку-с, извините нет. Зато чай настоящий, китайский.

Это что, «железнодорожные» подстаканники уже в двадцатые годы были? А, это же персонально для меня.

– Спасибо товарищ, – поблагодарил я услужливого проводника, пытавшегося изобразить не свободного работника Советской железной дороги, а прислугу с дореволюционным стажем. Услужливость-то услужливостью, но взгляд выдает плохо скрытое презрение к тем, на кого он работает. И он мне кого-то напоминал. Не просто крепкий и коренастый, а такой дядька, на которого глянешь и сразу поймешь, что лучше не связываться без браунинга. Вспомнил, на кого похож проводник. Даже лицо очень схожее. На моего «друга» из гостиницы «Виолета».

– Товарищ, а вы раньше силовой акробатикой не занимались? – спросил я, отхлебывая чаек.

– Да, было дело, только давно, еще до войны, – не стал спорить проводник, а потом заинтересовался. – А что, вы меня в цирке видели?

– Нет, вы мне одного знакомца напомнили, силового акробата. Хвастался, что с самим Иваном Поддубным боролся, и непременно бы его поборол, если бы сам Поддубный его на лопатки не уложил, – усмехнулся я.

– А как его звали? – насторожился проводник.

– Почему звали? Живехонек он, а зовут Дорофей Данилович. Ну, он мне так представился, – уточнил я на всякий случай, потому что документов швейцара в гостинице «Виолетта» я не спрашивал, да они мне и не нужны..

– Живой, значит сукин сын, – вздохнул проводник не то со злостью, не то с облегчением.

Вот так да. Кажется, я не ошибся. А самое забавное, что встретил знакомого своего знакомого. Заметив, что дядька опирается на столик, а стоять ему явно тяжело, предложил:

– Вы бы присели, товарищ. Вас-то как звать?

– Спасибо, – поблагодарил проводник, усаживаясь на бархатный диванчик. – Ноги-то у меня худые, устаю быстро. А звать меня просто – Иваном Ивановичем.

– Вон, мы с вами оба Ивановичи, почти тезки, – усмехнулся я. – А что там с нашим общим знакомым? Почему он сукин сын?

– Так потому, скотина такая, что он Лизоньку, нашу воздушную гимнастку обрюхатил накануне гастролей. Девка молодая, талантливая, ее у нас королевой трапеций звали. Мы на гастроли в Париж приехали, а Лизонька беременная, с брюхом уже, какие трапеции? Пузо под платьем еще ничего, а в трико все и видно. Да и куда годится, чтобы беременная гимнастка выступала? Зрители засвищут. А у самого Дорошки в России жена осталась, Машка-клоунесса, да деток четверо. Когда дома-то выступали, Машка сама на арену выходила, а куда в Париж с четырьмя ребятишками? Хозяин наш, Степан Ильич, на Дорошку чуть ли не с кулаками – мол, сукин ты сын, тебе что, Машки мало? А Дорофей, сволочь такая, говорит – ну и идите вы все на три буквы, ухожу я. Немец его какой-то переманил, большие деньги посулил. Тоже, вроде бы дело житейское, но мы-то с ним в паре выступали, как братья-медведи, силовые акробаты! Мы же с ним и фигурой, и мордой похожи. И Лизоньку заменять пришлось на балерину, да и я не подкачал, но опять-таки – афиши уже расклеены, деньги истрачены, новые заказывать поздно, публика недовольна – где королева трапеций, почему всего один медведь выступает? Кое-кто поскандалил, билеты сдавали. Французский антрепренер с нас треть из гонорара высчитал, а что поделать? Домой вернулись, из Франции письмо пришло, мол, разбился Дорофей, похоронили его. А Машке-то каково с четырьмя детьми?

Я догадывался, что у цирковых артистов свои проблемы, своя специфика, но никогда не вникал в тонкости этой профессии. Да я и в цирке-то не помню, когда последний раз был. Разве что, если по телевизору смотрел, но это было давно.

– Так жив, стало быть, Дорофей-то? – вздохнул Иван Иванович.

– Жив, – кивнул я. – Сломался он, было дело, долго болел, но оклемался, а теперь швейцаром работает. Я с ним случайно познакомился – русский все-таки, поговорили.

– Эх, увидеть бы его, да в морду плюнуть, – мечтательно сказал старый атлет. – И Машка-клоунесса, и детки, в восемнадцатом от тифа померли, а он, стало быть, жив-здоров… Ну, пусть ему сладко естся, да спится крепко.

Я не стал говорить, что помимо службы швейцаром, Дормидонт подрабатывает сутенером собственной жены, да и в гостинице занимается всякими грязными делами. Он, мерзавец такой, за скромную мзду, позволяет посторонним людям копаться в вещах постояльцев, да еще и травмы помогает устраивать. Подлец, пробы некуда ставить, но что бы я без таких подлецов делал, а?

– А сам-то, Иван Иванович, как в проводниках оказался?

– Да как, да очень просто, – хмыкнул проводник. – В четырнадцатом, как война началась, хотел на фронт вольноопределяющимся пойти, но не взяли – и возраст не тот, да и плоскостопие у меня, ноги больные. Так я в санитарный поезд подался. Тут я и за санитара, и за медбрата был, и за проводника, всего понемногу. Если понадобится, так и за кочегара смогу. Иной раз даже раненым силовые упражнения демонстрировал – две гири с собой до сих пор вожу. У нас еще медбрат был, Серега, рыжий такой, он все стихи читал. Фамилию не припомню, его через месяц куда-то перевели, но стихи хорошие, душевные. Мы с Северного фронта раненых в Гатчину отвозили, в Царское село.

Вот теперь настала очередь хмыкнуть и мне:

– Если с Северного фронта, то мог твой поезд и меня в Гатчину отвезти.

– А ты, то есть вы, товарищ Аксенов, разве на фронте были? – недоверчиво протянул бывший циркач. Посмотрев на распахнутую шинель, из-под которой выпячивались ордена, спешно поправился. – Это я не в обиду вам, вижу, что вы человек геройский, я про империалистическую войну. Вроде, большевики против войны были, воевать не хотели?