Сергей Бузинин - Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британской Империи Страница 17

Разбойник окинул метнувшуюся навстречу ему тень беглым взглядом и расплылся в улыбке, переросшей в раскатистый смех. Да и было отчего: в широченной исподней рубашке и коротких кальсонах, растрепанный, с торчащими вразлет волосами и взлохмаченными усами, но с револьвером в руке, Троцкий выглядел крайне комично.

Самсон, настороженно выглянув из–под мешка, на пару мгновений остановил взгляд на Троцком, солидарно с Туташхиа фыркнул и посеменил дальше, унося тяжелый груз в недра домовых кладовых.

Отсмеявшись, Дато пожал приятелю руку, после чего подошел к столу, стоявшему возле окна и сел спиной к стене, положив коробку маузера себе на колени. Заметив, что крышка кобуры открыта, Троцкий подивился звериной осторожности абрека, который, даже находясь в доме друга, садится так, чтобы видеть вход в дом, и держит оружие под рукой.

Через пару минут в комнате появился Самсон в компании женщин, споро заставивших стол едой. Проводив удаляющихся женщин задумчивым взглядом, хозяин разлил вино по стаканам, возвещая начало позднего ужина. За исключением нескольких обязательных здравиц, ужин прошел в молчании. Туташхиа ничего не говорил, а Гогечиладзе и Троцкий не решались самостоятельно начать разговор о делах.

Насытившись, абрек вынул из–за пазухи чохи короткую трубку с тонким чубуком и кисет с табаком. Тщательно раскурив ее, он выдохнул струйку дыма, блаженно прикрыл глаза и расслабленно откинулся на стену. Сделав пару затяжек, он открыл глаза и сказал в никуда, как бы продолжая свой мысленный с кем–то разговор.

— На Саргиси Гонгадзе я зря грешил, убили его третьего дня. Да не просто убили — пытали перед смертью. Видно те шакалы это сделали, которых я вместе со Львом у водопада положил, они на встречу вместо Саргиси пришли, больше некому… А Гогуа Чантурия я навестил…навестил, да… Оплакивают теперь и его, и четверых его нукеров. Нукеры, те хоть как мужчины умерли, с оружием в руках, а этот… — Туташхиа презрительно фыркнул, подбирая оскорбительный эпитет, но не найдя подходящего сравнения, продолжил.

— На коленях ползал, выл как баба, про кунака своего, почти что брата, всё, что знал, рассказал. Кинжал об такого паскудника марать не стал. Жалко хорошую сталь пачкать. Застрелил я его. Одно хорошо – знаю теперь, где кровника искать.

— Так ведь у вас, грузин, вроде бы нет кровной мести? — судорожно сглатывая, выдавил Троцкий, впечатленный, спокойствием и бесстрастностью рассказа Туташхиа о убийстве пяти человек.

— У картвелов нет, — равнодушно пожал плечами абрек, — а я хевсур, мы мстим. Закон у нас такой. Да, Лев! В Одессу вместе теперь поедем. Чантурия сказал, что Цхададзе нынче там обретается. Дело свое держит.

— Дато батоно! Ти хоть расскажы, как там, в усадьбе Чантурия дэло прошло? — умоляюще протянул Самсон. — Завтра луды прыдут, расспрашывать станут, а я и не знаю ничего.

— Как прошло, говоришь? Спокойно прошло, как в городе говорят, без эмоций… От водопада я к Саргиси поехал, как раз на похороны успел. Мне его отец рассказал, как он сына растерзанного нашел. Ему пятки на костре поджаривали. Соболезнование я сделал, про смерть шакалов у водопада рассказал. Утешил старика немного. Старик Гонгадзе плакал и в ноги мне кланялся… — Туташхиа смущенно замолчал на мгновение, но, затянувшись табачным дымом, справился с собой и продолжил. — Как похороны закончились, я к дому Чантурия поехал.

Приезжаю, день еще вроде, а ворота в усадьбу закрыты. У ворот нукер стоит, оружием обвешанный, как на войну собрался. Я ему вежливо так говорю, проводи, мол, к хозяину, поговорить нужно. Тут Чантурия меня с балкона заметил, и визжит, как свинья: «Убейте его! Убейте!». Нукер за винтовку, я за маузер. Умер нукер. Захожу во двор, коня я у ворот оставил, вдруг убьют — жалко, смотрю, там еще двое. Один в меня из винтовки палит, второй из револьвера. Хорошо стреляли джигиты, даже чоху мне пулей порвали, но я лучше умею. Как умерли они, я маузер перезарядил и в дом пошел. Слугу поймал, спрашиваю — где хозяин? Он мне проблеял, как баран, что Чантурия на втором этаже с охранником в кабинете закрылся. Пришлось подниматься. Там дверь, белая с золотом, как в господском доме, ну, думаю, — кабинет. К двери подошел, стучу вежливо, правда, к стене прижался, а из–за двери из нагана стреляют. Я стою, выстрелы считаю. Как семь штук насчитал, дверь ногой выбил, а сам заходить не стал. Правильно сделал, нукер там умный стоял. Как дверь открылась, он из второго револьвера выстрелил. А я не захожу. Дверь пну, она откроется — нукер выстрелит. А меня — не видит. Вот так стою, дверь пинаю, а как стрелка увидел — сам выстрелил. Упал нукер. Зашел я в кабинет, там он на полу лежит. Стонет, за живот держится. Жалко его стало — дострелил. А Чантурия, как только меня увидел, маузер свой на пол бросил, сам на колени упал, давай ползать и скулить, как собака побитая. Как он всё мне рассказал — убил я его. Руку правую ему резать не стал, не воин он — торгаш, да трус вдобавок. Как сдох он, я все деньги да все ценное в кабинете собрал, оружие все поднял. Коль и мне в Батум ехать нужно, я для Льва лошадь в конюшне прихватил, потом еще одну взял — вьючную. На нее хабар да оружие погрузил и к тебе поехал. Перед отъездом слугам сказал, кто их хозяина убил. Мне стыдиться–прятаться нечего.

Закончив рассказ, Туташхиа очередной раз пыхнул трубочкой и замолчал. Когда трубка погасла, он, решая, стоит ли раскурить еще одну, посмотрел на кисет. Видимо, усталость взяла своё и, абрек, убрав курительные принадлежности, повернулся к хозяину дома:

— Самсон! Принеси еще одно одеяло, я рядом со Львом лягу. Завтра все нужное в дорогу соберем, как–никак, а до Батума полтораста верст, а послезавтра, помолясь, в путь отправимся. А может, в Тифлис вернемся да на поезд сядем, а, Лев?

— Не выйдет ничего из этой затеи, Дато батоно, — вздрогнул Троцкий, уже не первый раз обдумывавший проблему легализации. Что было обидней всего, ни одна из двух сущностей решения данного вопроса так и не придумала.

— У меня документов нет, — брякнул он первое, что пришло в голову и ту же осознал, что говорит правду: паспорта не было даже у хозяина тела, а про гостя и говорить нечего. К счастью, правдивый ответ оказался верным. Не успел Лев толком порадоваться своей находчивости, как тут же сам себя удивил неожиданным познаниям в вопросе всеобщей паспортизации, но все же сказал то, что само собой вертелось на языке: — Это у вас, горцев, паспортов не водится, а у тех, кто не горец, какой–никакой, а документ спрашивают.

— Не выйдет, так не выйдет, — флегматично пожал плечами Туташхиа, пряча маузер под валик подушки. — Значит, по горным тропам на конях пойдем. Свернем к северу, там возле железной дороги троп много. Думаю, дней через восемь–девять в Батуме будем.

Весь следующий день прошел в подготовке к походу. Утром, после обильного завтрака, Туташхиа отвел Троцкого в конюшню, где показал приведенных им лошадей и предложил выбрать, на какой из них Лев поедет сам, а какую они возьмут с собой, как вьючную.

— А может, бричку какую–нибудь в селе приобретем? — промямлил Троцкий после долгого раздумья. — А то я верхом–то и не ездил никогда, все больше пешком или там на телегах… А тут столько верст, да по горам, да на коняшке, боюсь, не выдюжу.

— Там где мы пойдем, бричка не проедет, — ответил Туташхиа, с жалостью поглядывая на Троцкого, мол, чего от городского–то ожидать. — Ты не переживай, мы не быстро поедем. Успеешь научиться.

После чего всучил Троцкому ведро и щетку, решив за оставшееся время преподать неумехе азы обращения с лошадью. Провозившись в конюшне почти до обеда, Лев пошел забрать у женщин свои вещи да попытаться подобрать более удобную для поездки по горам одежду.

Выяснилось, что в доме Гогечиладзе подходящей по размеру одежды для Троцкого нет, и он, надев свой щегольский некогда пиджак и брюки–дудочки, с тоскою представлял, в какие лохмотья превратится его костюм к концу путешествия.

Отобедав, Туташхиа вынес на задний двор привезенные им из дома Чантурия винтовки и револьверы, разложил их на куске полотна и, запасшись большой бутылью с маслом, приступил к чистке. Иногда горец прерывал работу и бросал задумчивые взгляды на развалившегося на веранде Троцкого. Приведя в порядок пару стволов, абрек жестом подозвал к себе Льва. Усадив товарища напротив себя, Дато тяжко вздохнул и начал объяснять устройство оружия и правила обращения с ним. К вечеру Троцкий уже мог самостоятельно разобрать–собрать затвор винтовки и достаточно быстро снаряжал каморы револьверного барабана патронами. Туташхиа даже хотел немного потренировать его в стрельбе, но, решив, что выстрелы могут привлечь лишнее и ненужное внимание, до поры от этой затеи отказался.

Ужинать сели затемно. Неторопливо поглощая пищу, Троцкий и Туташхиа молчали, погруженные каждый в свои мысли, Самсон пытался было завести разговор, но увидев, что на его болтовню никто внимания не обращает, тоже замолк. Трапеза уже подходила к концу, когда Троцкий встрепенулся от пришедшей ему в голову мысли: