Анатолий Матвиенко - На службе зла. Вызываю огонь на себя Страница 17

Спиридонова смастерила белый флаг, прикрутив простыню к жерди.

— Может, сначала повоюем?

— Белый флаг, товарищ сатрап, не только капитуляция, еще и переговоры, — закончив изделие, эсерка велела водителю прочно закрепить древко на корпусе машины. — Согласитесь, ваше войско способно на многое, но не на бой с регулярными частями. Даже мне очевидно, хоть и не военная.

— Корниловцам — тоже. Переговоры хорошо вести, имея за спиной силу, а не эту самодеятельность.

— Давайте соединим блеф с агитацией.

— Как?

— Сначала дайте предупредительный выстрел из пушки. Можно холостой.

— Лучше уже фугасом перед ногами. Чтобы комья земли в воздух поднялись. Люди с фронта хорошо понимают, что за фрукт прилетел.

— Вам виднее. Они, как минимум, остановятся. Потом выезжаю я на броневике и разворачиваю агитацию. Мои способности вы видели.

— Вас могут убить.

— Тогда можете за меня отомстить.

— Еду с вами.

— Какое благородство! Только одно условие, Владимир Павлович, и оно не обсуждается. Я еду на броне, вы — внутри. Не спорьте. Пусть корниловцы видят женщину. Вероятность, что кто-то выстрелит, гораздо меньше.

— Вы слишком рискуете. Я не могу вам этого позволить.

— И помешать не сможете. На самом деле революция требует жертв. Моя жизнь — не самая страшная жертва.

— Почему тогда не посадить на броневик Керенского? Он же, в конце концов, заварил кашу со снятием корпусов с фронта.

— Ну, моего товарища по партии наверняка подымут на штыки. Тем более что он не из тех, кто стремится принести в жертву личную безопасность.

Облака пыли, свидетельствующие о приближении людской массы, показались на юге лишь ближе к шести вечера, когда Никольский перебирал в уме неприятные нюансы вероятного ночного боя. Он кинулся к орудию, втолкнул в ствол фугас, потом долго целился, как, наверно, никогда в жизни. Столб земли и камней вздыбился метрах в двухстах от походной колонны.

— Павел! Я оставляю орудие с заряженной шрапнелью. Если не вернусь, а корниловцы начнут наступать, стреляй, не меняя наводки, когда они минуют место разрыва фугаса. Главное, больше никого к орудию не подпускай. Ясно?

Сдав орудие революционному матросу и ощущая спиной заряженный ствол, Никольский гадал, пробьют ли шрапнельные шарики тонкий металл кормы бронемашины, если в анархической голове у морячка замкнется не тот контакт. Спиридоновой — точно конец.

Валькирия расположилась на броне над водителем, держась одной рукой за вертикальную жердину с простыней, второй — за башенный пулемет. Даже на малой скорости машину немилосердно трясло и раскачивало, а эсерка ежеминутно рисковала грохнуться наземь, что наверняка болезненно и перед корниловцами несолидно.

И водитель, и Никольский держали стальные заслонки открытыми. Прятаться за ними стыдно, раз Спиридонова смело разъезжает снаружи.

Колонна начала разворачиваться в шеренги. Хорошо с точки зрения митинга: больше народа услышит. Но отвратительно в боевом плане. Цепи — построение для атаки.

Как только бронеавтомобиль тормознул метрах в пяти от солдат, революционерка встала во весь рост, завела обычную канитель «товарищи солдаты революции…». Строй сломался, фронтовики со скатками через плечо и винтовками за спиной начали обтекать броневик живым морем, отрезав путь к отступлению. Генерал понял, что теперь его жизнь и свобода зависят от демагогических талантов странной и психически неуравновешенной женщины. Он открыл дверь, вылез на подножку и вслушался.

— …Девятнадцатого июля германский рейхстаг принял резолюцию о необходимости мира по обоюдному соглашению и без аннексий. Германские и австрийские войска готовы отойти за довоенные границы без единого выстрела. Но буржуазия не желает мира! Капиталисты готовы лить чужую кровь до «победного конца», до захвата проливов в Средиземное море, чтобы зарабатывать барыши на беспошлинной торговле. Вы слышите, товарищи? Они гонят вас на убой ради своих денег! Единственное спасение — передача власти Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Только народное правительство левых сил — эсеров и большевиков — заключит долгожданный мир и распустит армию по домам! Когда мы придем к власти, каждый демобилизованный солдат получит пахотный надел, который сможет обработать. Позади меня — десять тысяч защитников Петрограда с пулеметами и орудиями. Они не хотят проливать вашу кровь. Все мы принадлежим к угнетенным классам. Так обратим же оружие против угнетателей, а не против таких же пролетариев!

Никольский слушал митинговый бред с недоумением. Если следовать логике, основной сторонник продолжения войны — Временное правительство, а рабочие отряды в километре на север его защищают. Но логика сегодня не в чести. Фронтовики внимали эсеровской агитаторше как оракулу, в нужных местах кричали «ура» и аплодировали. Попытки офицеров навести порядок и пресечь митинг тут же подавлялись новоявленными поклонниками революционной воительницы, которая, прочувствовав волну аудитории, распалялась сильнее с каждой минутой.

Ветер трепал белую простыню, хотя красное знамя больше гармонировало бы настрою. Он развевал широкую темную юбку ораторши, шевелил ее короткие волосы. По-прежнему вцепившись в деревяшку, Мария размахивала второй рукой, то сжимая ее в кулак, проклиная капиталистических эксплуататоров и их пособников, то протягивая ладонью вперед, взывая к правосознанию народных масс. Краснота с шеи перебралась на щеки и скулы, контрастируя с болезненной бледностью лба и темными кругами глаз. Спиридонова царила в своей стихии, уродливая и прекрасная одновременно.

Когда, наконец, устали и ее стальные голосовые связки, на броневик влез ефрейтор и заявил о создании полкового комитета. Митинг быстро утвердил его состав. Никольский с жалостью посмотрел на стоявших неподалеку подполковника и штабс-капитана. Офицеры понимали, что боевая часть, хлебнув революционной заразы, уже никогда не будет прежней.

На обратном пути к рабочему ополчению генерал пересел в кресло пулеметчика, Спиридонова упала без сил на его сиденье. Темнело, водитель включил фары.

— Вас подвезти на Фурштатскую, Владимир Павлович? — просипела эсерка сорванным горлом.

— Да уж будьте любезны. Раз спасли от корниловцев, доведите дело до конца.

Предоставив рабочим отрядам и матросской банде возвращаться в Петроград под командованием своих предводителей, а вдобавок как-то вернуть в город трехдюймовку с разбитыми колесами, Никольский снова влез в бронированное чрево и попытался вздремнуть на неудобном насесте у пулемета. Это ему плохо удалось. Машину трясло, запах бензина и смазки перебивался ароматом давно не стиранной формы экипажа и чадом спиридоновского табачного дыма. В полумраке ехали медленно и дотащились в центр города лишь под утро, останавливаемые многочисленными патрулями.

— У вас дома что-нибудь найдется поесть? Почти сутки на одних папиросах.

— Извольте, конечно. Но не слишком… двусмысленно? Дома никого нет.

— Стесняетесь? А навстречу корниловским штыкам со мной ехать не стеснялись?

Эсерка отдала какой-то приказ водителю, броневик уехал прочь.

В квартире, тщательно убранной, как армейский плац, Никольский отправился на кухню сообразить, чем бог послал. Мария просочилась в ванную. Через мизерное по женским меркам время — какие-то полчаса — появилась освеженной, в вычищенной с дороги одежде.

— Смотрю, у большевиков неплохо со снабжением продуктами.

— Были бы деньги, Мария Александровна, деликатесы можно купить. Так что ловите момент и наслаждайтесь. Коммунисты введут уравнительный принцип, тогда буженины и токайского долго не увидим.

Гостья подняла бокал.

— Объявила бы тост за революцию, но за последние сутки даже я пресытилась лозунгами.

— У революции несомненно есть положительные стороны. Она помогла вам выбраться из Сибири и дала возможность познакомиться нам по крайней мере не в качестве врагов. Поэтому выпьем за любые приятные моменты, что посылает нам судьба.

Десертное вино, хоть и не настоящий токай из австро-венгерских императорских подвалов, подействовало на утомленные тела и души расслабляюще. Без жеманства приговорив большой кусок отборного мяса, Мария с удовольствием выпила второй бокал. Снова закурила.

— Скажите, Владимир Павлович, раз уж беседуем в столь непринужденной обстановке. Вы объясняете свое сотрудничество с большевиками исключительно логикой событий. Но ведь при этом не верите ни им, ни их лозунгам, ни в светлое коммунистическое будущее. Я видела, как вы страдальчески морщились у прицела пушки. Не хотели стрельбы в русских солдат. А людей Чернова положили безо всяких колебаний.

— Откуда такая уверенность? Людей убивать неприятно всегда. Уверен, что мерзавца Луженовского вы тоже казнили не без содрогания.