Иван Алексеев - Засечная черта Страница 18

— Ты знаешь, конечно же, что в начале царствования успехи нового государя были блестящими. Во всех церквах русские люди славили Господа за то, что Он послал на Русь царя пресветлого, доблестного, мудрого, чуткого к людским нуждам и печалям. Но после смерти царицы Анастасии — ангела во плоти человеческой, царя будто подменили. И нрав его изменился круто, и обликом он неузнаваем стал, сгорбился, глаза округлились, засверкали лихорадочным блеском, выпали почти все волосы на голове. И застонала Русь...

Голос отца Серафима вновь дрогнул, он опять хотел было вскочить со своего места, но сдержался, огромным усилием воли заставил себя успокоиться, зашептал молитву. Повисла тяжелая томительная пауза.

Михась, сочувствуя монаху, который близко к сердцу принимал беды, случившиеся с царем и отчизной, попытался прийти ему на помощь.

— Отче, то, что ты сейчас излагаешь, мне хорошо известно, — сказал он. — Ты не углубляйся в тяжелые воспоминания, а просто расскажи мне лишь о недавних событиях.

— Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.

Монах прервал свою внешне спокойную и размеренную речь, которая давалась ему совсем не легко, подошел к кадке с водой, зачерпнул берестяным ковшиком. Пил он долго, и даже в полумраке было видно, как чуть подрагивает его рука. Опустив выпитый до дна ковш, отец Серафим постоял еще немного, отдышался, вновь сел напротив молчаливого и неподвижного Михася и продолжил:

— В общем, не приняла нас Европа в сообщество христианских стран, ополчилась дружно, забыв свои внутренние раздоры. А государь европейского признания, причем не Руси даже, а своего, личного, сейчас возжелал как никогда! И начал он снимать войска с Берега, то есть с рубежа по реке Оке, который исконно прикрывает Русь от набегов с Дикого Поля. По всему видать, надоели царю дела азиатские. Его образованный ум устремлен целиком в цивилизованную западную политику. Ханские набеги, после взятия Казани да Астрахани уже изрядно ослабшие, ему представляются обычными и неизбывными, как те же пожары, от коих людей и добра на Руси поболее гибнет. Ну так что, мол, теперь уж и огня в печах не разводить? Авось как-нибудь разбойников-крымцев отразим и одолеем, причем не огромным войском, а острожками да малыми станицами. Да тут еще в Турции новый султан, Селим, на престол взошел. Так вот, царь наш хитроумный, считая султана молодым, горячим да неопытным, решил его обольстить пустым мечтанием, чтобы получить с того сугубую выгоду. Отправил он послов в Константинополь с предложениями. Дескать, давай мы с тобой, брат мой султан Селим, поделим мир пополам. Я буду воевать европейские страны, а тебя не трогать, а ты будешь владеть миром азиатским. Иначе будут вечно грозить тебе, брат мой султан, западные крестовые походы, к которым и Русь христианская примкнет, и тогда уж тебе точно не поздоровится. Так что лучше давай жить с тобой в любви, мире и согласии. Что ответил на обольстительные речи султан, мне не ведомо, зато знаю наверняка, что самого себя царь уж точно обманул своей же хитростью. То есть поверил он, что султан согласится на его заманчивые предложения, а это значит, что наши южные рубежи отныне в безопасности. Все войска теперь можно перебросить на запад и воевать Европу подобно Карлу Великому, создавая христианскую империю с ним, царем, во главе. Во всяком случае, на польскую и литовскую короны царь наш всерьез рассчитывает. А те, кто твердит о ханской угрозе, вмиг попадают в лучшем случае в число недальновидных глупцов, а в худшем именуются злодеями, желающими царя с султаном поссорить в угоду польским да шведским интересам. Вот такие дела на Руси происходят нынче. И усугубляются они день ото дня помутнением царского разума, все больше затуманиваемого дикой злобой и подозрительностью. А ведь тот, кто скор на расправу с беззащитными и охоч до невинной крови, обычно бывает робок да труслив перед истинной опасностью. Однако хочу тебя предостеречь от поспешных и опасных суждений. Рассуждения, верные в отношении простых смертных, не применимы в полной мере к венценосным особам. Ибо в царе мы должны видеть не человека, а помазанника Божьего. Государь есть символ великой Руси. И если его человеческие качества державе не идут на пользу, то мы можем лишь скорбеть и молиться, но не роптать и злоумышлять!

— Согласен я полностью, отче, с твоими оценками и высказываниями. Правильно говоришь и о священной особе государя как такового, и о личности самого Ивана Васильевича. Доводилось и мне царя повидать. Таков он в точности, как ты обрисовал.

— Где же ты государя нашего видеть сподобился, сыне?

— На пиру царском, в его новом московском дворце, что на речке Неглинке.

Монах чуть было не присвистнул от удивления, но вовремя опомнился, перекрестился:

— Так ты был у царя на пиру?

— Был, — кивнул Михась.

— За что ж простому дружиннику, каким ты себя представляешь, была оказана такая честь, каковой и не все бояре за последние годы удостаиваются? Зачем тебя позвали?

— Для забавы я ими был приглашен, — Михась говорил спокойно, будто речь шла о ком-то постороннем.

— Для забавы? — переспросил монах и, покачав головой, сурово вымолвил: — То есть для расправы лютой?!

Михась молча кивнул.

— И что же?.. — в голосе отца Серафима, прежде бесстрастном и ровном, вновь почувствовалось волнение.

— Прорвался.

Михась плохо помнил все детали той схватки. В его памяти запечатлелись лишь отдельные короткие эпизоды. По-видимому, в момент тяжелейшего боя его мозг был настолько сосредоточен на непосредственно происходящих событиях, собственных мгновенных действиях, предвидении действий многочисленных противников и контригре, что память просто отключилась, чтобы не перегружать сознание и не замедлять реакцию.