Валерий Елманов - Княжья доля Страница 18

Мудрые и знающие люди называли его Хладом, но на самом деле у него даже и имени-то не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ. И даже тогда, когда он всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало. Разве что ненависть – огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил...

Но а это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один, даже самый закоренелый злодей, не испытывает ненависти просто так, он обязательно находит для нее какие-нибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства. Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А самое главное, что при этом она всегда компенсируется – в большей или меньшей степени – любовью. Пусть к кому-то одному. Пусть даже только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда. Даже себя. Зато ненавидел все окружающее, но не за что-то, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия. Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и сам Хаос, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, – исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Лишь раз что-то тоненькое и неведомое доселе шевельнулось в его черном теле. Это было давно, очень давно. Там, на крохотном острове посреди бурной могучей реки, лежал человек. Подле него упала порубленная в жестокой сече дружина и валялось неисчислимое множество вражеских трупов. Все его соратники погибли, но человек вновь остался жить. Кровь, покрывавшая его одежду, была наполовину чужой, наполовину собственной. Шрамы сплошь и рядом украшали его тело, включая даже гладко выбритую голову. И вот когда человек уже начал надеяться, что спасся, спустя немного времени пришел Хлад. Человек все понял, но не испытал при этом ни страха, ни ужаса. Он был подлинным воином, умеющим побеждать и принимать поражения. Человек осознал, что перед ним враг, который сильнее его, и принял свою смерть как должное, хотя даже в своей последней, явно неравной схватке он не сдался, выплеснув из себя все оставшиеся силы. Убивая его, Хлад и испытал нечто доселе ему неведомое. Нет, он не колебался, исполняя приказ своего Хозяина, у него не появилось и мысли о том, чтобы не выполнить команду. Но это был достойный враг, заслуживающий уважения. Он не просил пощады и даже при таком явном неравенстве сил сопротивлялся до конца. Звали его Святославом.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какая-то помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды. И когда подобное все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, подобно большой черной птице, улетающей во тьму земной тверди. Затем выжидал. Ожидание было терпеливым, тянулось оно без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание. Рано или поздно...

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной – за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека Ольг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий». Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив Ольга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся. Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать.

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что до конца смертельная угроза не миновала, но на время затаилась, решив раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

– У тебя самого, княже, братовья-то есть, чтобы прикрыться было кем, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно:

– Для такого дела нет.

– Вон ты каковский, – протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут послышался отчетливый шум приближающихся шагов. Кто-то направлялся прямо к ним. Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись – хана обоим, – подумал Константин. – Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут». Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стремянного.

– Епифан, – шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его и чуть не подскочил на месте.

– Князь! Нашелся! – заорал он во всю глотку. – Э-ге-ге!

Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

– Вот оно что. Как чуял, что здесь не чисто, – процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

– Стой, не стреляй! – завопил Константин что есть мочи. На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.

– Стой, – повторил Константин. – Она мне жизнь спасла. Не смей ее обижать. – И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку – выше дотянуться сил не было. Он еще что-то хотел добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7

Семья и купидон

Плечи твои... Не на них ли держится

Весь этот свод, изукрашенный фресками?

Не Богоматерь, не Самодержица,

Не баба степная с чертами резкими...

Не нахожу для тебя сравнения.

Сладко притронуться, как к святыне...

– Хорошо-то как дышится, – поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком. Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг. Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным – к темному бору, а боковыми гранями упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный град Ожск – с другой. Впрочем, отсюда его было почти не видно. Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться назад в свой град, но Константин все медлил с отъездом. Уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал последний раз очень давно, еще в детстве. Потом, в стремительном житейском водовороте, было все как-то не до того, все некогда было остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо... А ведь счастье человека подобно тоненькому лучику солнца, который неожиданно пробивает себе дорожку с неба в ненастную погоду, это мимолетная искренняя улыбка на лице случайного прохожего, а еще лучше – прохожей, адресованная именно тебе. Так хочется его притормозить, пусть и не надолго, удержать возле себя... И лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что ни растянуть крохотные минуты чистой светлой и не омраченной ничем радости, ни затормозить их невозможно. Что подарено тебе судьбою, то и твое. Константин еще не достиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

– А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, – бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами. Делал стремянкой такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель. Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий. Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.