Андрей Валентинов - Ты, уставший ненавидеть Страница 18

– Аверх, Аверх… – Следователь закусил костяшки пальцев, о чем-то размышляя. – Слушай, Орловский, а ты не врешь? Учти, если врешь, – я тебя, суку, сгною!

– Проверьте… – Юрий вздохнул и заговорил тихо, словно лишившись последних сил. – У меня лишь два доказательства: конверты и то, что Аверх был троцкистом…

Следователь, схватив трубку внутреннего телефона, скользнул пальцем по диску.

– Фарафонов? На месте? Хорошо… А ну-ка, взгляни, что там у нас по одному типу… Фамилия Аверх, зовут…

– Соломон Исаевич, – подсказал Юрий.

– Соломон Исаевич… Что там он поделывал лет десять назад?.. Да, еще взгляни-ка на фамилию Духошин… Да не знаю, как его зовут, проверь…

Юрий ждал. Даже если все сорвется, он должен держаться этой версии до конца – иного выхода не было…

– Что?! – Следователь вскочил, ручка покатилась по полу. – В поезде Троцкого? Оба? Не может быть, черт! Да как же мы прошляпили? Ага, ага… Кто, говоришь, ручался? Ну дела… Все, спасибо.

Он бросил трубку, наклонился за ручкой, а затем весело взглянул на Юрия:

– Че такой мрачный? Да иди умойся, смотреть противно.

Теперь Юрий понял, зачем в кабинете умывальник…

– Так, – следователь неодобрительно взглянул на испачканные в крови костяшки пальцев и скривился, – зубы целы, интеллигент?..

– Да, – Юрий невольно усмехнулся, – это из носа.

– А чего кобенился? Говорил бы сразу! Ты, бля, любого из терпения выведешь. Курить будешь?

Юрий не возражал: курить хотелось отчаянно. Следователь бросил на стол пачку «Герцеговины» и спички.

– Сам не курю, – пояснил он, не отрываясь от протокола. – Для таких, как ты, держу. Цени, Орловский…

Папироса окончательно успокоила. Интересно, одобрил бы его поведение Терапевт? Наверно, все же нет:

Терапевт по-своему брезглив и не стал бы пачкаться о таких, как щекастый «профессор». Но у Юрия не было выхода. На весах – не только его жизнь…

– Ладно, вали обратно. – Следователь встал и возбужденно потер ладони. Поеду к твоему Аверху… Поручкаемся, бля…

Юрия не трогали три дня. Все это время он лежал на нарах, стараясь не обращать внимания на душный, спертый воздух камеры, на тихий безнадежный шепот, которым переговаривались его соседи. Несколько раз надзиратели пытались заставить его встать: Лежать в дневное время запрещалось, но у Юрия был достаточно веский предлог. Кровь из разбитого носа продолжала то и дело сочиться, и даже «вертухаям» в конце концов пришлось оставить его в покое.

О будущем Юрий старался не думать. Все равно ничего изменить он уже не мог. Оставалось думать о прошлом. Вначале он все время вспоминал Нику, все их знакомство, день за днем, но затем понял, что при мыслях о ней он слабеет. Нет, и об этом думать нельзя. Тогда Юрий стал вспоминать то, к чему редко возвращался там, на воле, – о детстве. Это было слишком давно и слишком грустно. Но здесь, среди душного полумрака, Орловский вновь припомнил их большую уютную квартиру, молодую маму, любившую ездить на балы и званые вечера, красивую, в ярких нарядных платьях, всегда с цветком, заколотым у воротника. Вспомнил отца – такого доброго, уютного, когда он приходил к нему в детскую, и строгого, резкого – в парадной генеральской форме, собирающегося на службу. Блестящие отцовские эполеты почему-то всегда пугали Юрия, и суровый отец – вернее, казавшийся суровым – то и дело посмеивался, утверждая, что такому трусишке никогда не стать офицером…

Да, Орловский-младший так и не стал офицером. Офицером был Андрей, его брат, успевший закончить юнкерское училище как раз накануне Великой войны. Юрий хорошо помнил брата в блестящей новенькой форме. Мать плакала, а Андрей смущенно утешал ее, хотя утешить было нечем: молодой поручик уходил на войну…

Юрий учился в гимназии, в четвертом классе, и мечтал поступить на юридический после окончания, когда грянула невероятная новость об отречении Государя, а еще через неделю пришла телеграмма о смерти отца. Генерал Орловский был растерзан озверевшей солдатней на Юго-Западном фронте.

Брат вернулся домой в ноябре, злой, небритый, в солдатской шинели без погон. И мать снова плакала, но капитан Орловский был тверд: он уезжал на Дон. Юрий помнил, как они прощались – брат и их сосед, давний знакомый отца, служивший в дивизии Орловского-старшего. Соседа звали дядя Миша, он был тоже в шинели без погон, но не солдатской, а офицерской. Оба уезжали в Ростов, и мать, проводив друзей, без сил опустилась на стул и проговорила, ни к кому не обращаясь: «Не увижу…» Юрий запомнил ее слова, хотя тогда, в ноябре проклятого года, твердо верил, что и брат, и дядя Миша обязательно вернутся, и вернутся с победой.

Андрей Орловский умер от тифа в полевом лазарете где-то на Южном фронте в 20-м. Об этом семья узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще Совсем молодой и бледный от перенесенной болезни – тиф все же пощадил его, ~ передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть и мать тяжело заболела…

Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена – тетя Ксения – долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь то, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го…

Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. На какой-то миг Юрию показалось, что ему повезло: его приняли в университет ~ правда, не на юридический, а на историко-филологический – и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Юрий учился отлично, но летом 1927-го последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным…

Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф» младший бежал из страшной «Девятки» – Соликамского лагеря – и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…

Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась тетка – та самая двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний – не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт. И никто не сможет доказать, что он не имеет права на ненависть. Он боролся как мог. И будет бороться до конца.

Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:

– Узнаешь?

На столе грудой лежали знакомые конверты – с приметным зубчиком по верхнему краю…

– Так… – Физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек. – Читай и подписывай!

Это были его показания. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной Советской власти.

– Все верно? – Следователь нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.

– Да, – вполне искренне признался Юрий. – Все правильно.

Он вздохнул и подписал. Все кончено…

– Во! – констатировал следователь. – Теперь, бля, порядок! Ну чего. Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние – глядишь, разберутся…

– А когда суд? – не удержался Орловский. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой:

– Ну ты даешь… Какой суд! У тебя же 58-11 – пойдешь в ОСО!

Ну конечно! Терапевт рассказывал ему об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го…

– Слыхал, вижу, – понял следователь. – «ОСО – две ручки, одно колесо». Ладно, авось не пропадёшь! Этим гадам – Аверху твоему и Духошину – похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки…

Новость оставила равнодушным. Да, «красный профессор» и его прихвостень попали в тот самый котел, куда толкали других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил: и за себя, и за других. И тут Юрий понял, что его враги – тоже, как и он, из «бывших». Наверно, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови… Радости от запоздалой победы не было. Бог им всем судья…

– А что будет Кацману и Иноземцеву? Следователь почесал в затылке:

– Им-то что… Получат по «червонцу». Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать – кайся, плачь – авось повезет. Понял?

– Понял…

Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что ему «червонцем» не отделаться. И, может быть, даже «четвертаком»…

– Твоего Орешина видел, – внезапно хмыкнул следователь. – Ну забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Все о тебе спрашивал…