Вера Камша - Млава Красная Страница 19

– Дядюшка Егорий, – Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, – а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?

– Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.

– Вы полагаете, мы тонем в варварстве?

– Не я, – дядя с печалью, можно даже сказать со скорбью, коснулся губами чашки, – так полагает весь просвещённый мир, все мыслящие люди…

– Георгий Кронидович, – брат округлил глаза, – я-то числил вас англоманом, а вы если не санкюлот, то буонапартист! Иль не знаете, кем сия идея порождена? Директорией французской, вот кем! Они начали, а Консульство с Империей на щит подняли. «Храбрые австрийцы, вестфальцы, баварцы, лехи, черти болотные… Неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, идущими поработить вас?» Узнаёте стиль и слог? Нет, я понимаю Буонапарте, ему Коалицию расколоть требовалось, а вы-то чего добиваетесь, дядюшка?

– Я не буонапартист, – поспешил отречься от Потрясателя Эуроп сын его победителя, – но кто бы ни говорил, что вода мокра, а снег – бел, истина остаётся истиной. Говоря о русских, Буонапарте был прав.

– Что ж, дядюшка, будь по-вашему. – Так Геда смотрел в детстве, когда целился из подаренного министром Двора «татарского» лука. – Я готов признать Буонапартову правоту по нашей части – после того как вы подпишетесь под его же мнением об англичанах. Помнится, их тоже вычёркивали из Эуроп. Не как варваров, как безродных торгашей, лишённых корней, почвы и культуры. Итак, вы согласны, что подданные Аннушки Тюдор и иже с ними подлы, коварны и искони враждебны благородным жителям континента?

– Э-м-м… – Георгий Кронидович замялся, – не уверен, что ты правильно понял…

– Желаете глянуть парижские журналы? Они у меня все здесь. 1801 год, 1807-й, 1811-й… Надеюсь, вы достаточно хорошо понимаете французский?

– Геннадий! – нахмурился папенька. – Не забывайся. Егорий, так ты говоришь, тётушка Варвара пребывает в добром здравии?

– Хотел бы я в её годы сохранить столь ясный ум, – принял помощь Джордж. – Это великая женщина и делает великое дело.

– Стало быть, вы, Егорий Кронидович, – медовым голосом осведомился Геда, – затеяли проведать всё наше семейство и начали с праматери Варвары?

– Не вижу в том ничего дурного, – насупился папенька, – хотя я, признаться, к ней не ездок. Уж больно разговоры там умственные разговаривают. На сон клонит.

– А мне отрадно там, – не согласился дядюшка, – отрадно потому, что есть и в нашем отечестве литераторы, преизрядно пишущие. И не зазорно им брать за пример лучшее, что создано в просвещённом мире.

Геннадий шумно вдохнул воздух, и Зюка замерла в новом предвкушении.

– Уж не господина ли Чудинова вы изволите нахваливать? – Геда поднёс ко рту чашку. – Занятный курилка. Держал его опус в руках не далее как сегодня.

– Чудинов и впрямь хорош, – оживился дядюшка. – Но я заезжал похвалить северные элегии Кнурова. Упоительно и дерзко, очень советую. Касательно же Чудинова, я, признаюсь, приятно удивлён, что ты читаешь этакого вольнодумца.

– О, сие слишком громко сказано. – Геда лукаво улыбнулся. Не дяде – сестре. – Я прочёл всего страницу, после чего отправил книгу в пруд, о чём и прошу вас донести Варваре Виссарионовне. Однако того, что я прочёл, довольно, чтобы с вами не согласиться. Бери господин Чудинов за образец аглицких литераторов, он бы писал о победах отечества своего и о том, что россияне всегда правы лишь потому, что они россияне, а с теми же горцами капказскими надлежит обходиться как с мятежными индусами да индейцами. Однако, сдаётся мне, я могу назвать, у кого господин Чудинов позаимствовал свои вольнодумные идеи.

– У кого же? – пискнула Зюка, ещё не зная, что скажет брат, но не сомневаясь, что дядюшкина физиогномия вытянется, придав ему известное сходство со столь любимыми им англичанами или же лошадьми.

– У кого? – Геннадий поставил чашечку на блюдце. – Разумеется, у того животного, что имеет обыкновение гадить там же, где ест. Оно весьма популярно в Англии. Правда, не в палате лордов, а на обеденных столах.

– Геннадий, – подала голос маменька, – ты сегодня невозможен…

– А дядюшка Егорий возможен? – Брат всё больше походил на оскалившегося мастифа. – Будь в этой стране хоть четверть тех зверств, кои расписывают господа чудиновы, сидеть бы Егорию Кронидовичу не здесь, а в равелине, а то и на колу. Ибо варварство и дикость…

– Ох, молодость, молодость… – Дядюшка, хоть и слегка порозовевший, продолжал улыбаться. – Только бы поспорить да подраться… Все мы в юности таковы.

– Ой ли? – Геннадий медленно свернул салфетку. – Что-то не припомню я, дядюшка, за вами отличий воинских. Это государь в бытность свою великим князем на капказской линии «Егория» за храбрость получил, а князь Орлов да Николай Леопольдович и вовсе чуть ли не все ордена собрали. Вы же, дядюшка, всё больше по Эуропам…

– А ты бы помолчал! – перебил папенька, то ли защищая Егория, то ли не желая вспоминать о собственных подвигах, точнее, об их отсутствии. – Тоже, чай, не на Капказе… Гвардионец анассеопольский.

– Авксентий Маркович! – Глаза матери нехорошо сверкнули. – Думай, что говоришь…

– Отчего же, – усмехнулся Геннадий, – батюшка прав. Не знал, как сказать, а тут такая оказия… Третьего дня подал я прошение государю. О переводе к Росскому. Хоть поручиком. Потому что гвардейским гренадерам отдан приказ выступить к ливонской границе.

Смысл сказанного братом ударил так, что ногти впились в подушечки ладоней, и мысль проскользнула чужая, отстранённая. Сейчас что-нибудь разобьётся, подумала Зинаида, глядя на пёстрый от посуды стол, – просто потому, что так всегда случается в романах. И потому, что маменька то и дело роняет вещи, а папенька в минуту жизни трудную швыряет их об пол и топает ногами.

Чашка и впрямь вырвалась у княгини из рук, но не разбилась… Почему?

– Геннадий! – страшным и трагическим шёпотом провозгласила Дарья Кирилловна. – Ты не сделаешь этого, Геннадий! А если и сделаешь, я, я… не допущу того! Я брошусь в ноги государю, я буду умолять его пощадить мои седины, мою бессильную старость…

Зюка прикусила губу – роскошные маменькины волосы, кои, несмотря на возраст, не пробило и единой белой нитью, служили предметом давней зависти всего старшего поколения августейшей фамилии. И младшего тоже.

– Маменька, – Геда встал, вновь взял её за трепещущую руку, прижал к груди, – не могу допустить, чтоб считали бы вы своего сына презренным трусом, бегающим от опасности. Лакедемонянские матери говорили…

– Не хочу! – пронзительно-зверино вскрикнула княгиня – так, что Зинаиду продрало настоящим ужасом. – Не допущу!.. Не позво-олю!

Поднялась ужасная суматоха. Бежали маменькины горничные с нюхательными солями, растерянно топтался папенька, Геда с пылающими щеками отступил к окну, закусив губу, но не опуская взгляда. Дядюшка Егорий и кузен с кузиной торопливо откланивались.

– Постыдился бы, племянник, – бросил на прощание Георгий Кронидович. – Мать твоя – святая женщина…

– Так не удивляйтесь, что я хочу быть её достойным. – Геннадий не отвёл глаз.

Зюка осторожно, бочком, подобралась к брату, коснулась кончиками пальцев судорожно сжатого кулака.

Геда коротко взглянул на сестру, кивнул едва заметно, но так благодарно, что Зюке немедля захотелось совсем не по-великокняжески расплакаться.

Глава 4

Анассеополь

18 сентября 1849 года

1. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам

Выписанные с похвальной дотошностью кавалергарды в кирасах и касках замерли в конном строю на нарисованном плацу. Можно было встать, подойти к окну, отдёрнуть портьеру и увидеть этот самый плац воочию. Пустой, мокнущий под зарядившим ночью холодным дождём. Осень вломилась в город, как опоздавший на дежурство корнет. Вот его и духу нет, а вот стоит, точно век тут был…

– Ваше высокопревосходительство, – негромко доложил адъютант, – экипаж у крыльца.

– Спасибо, голубчик, – кивнул Николай Леопольдович, – сейчас спущусь.

Адъютант тенью скользнул за дверь. Щёлканья каблуками и боданья головой Тауберт не поощрял даже в бытность свою командиром Конного лейб-гвардии полка.

Господи, неужто это и впрямь было когда-то? И нынешнего шефа Жандармской стражи большей частью заботили лишь выучка да выходки конногвардейцев, вечно норовящих во всём превзойти кавалергардов, не исключая, увы, и кутежи? А уж случай с ростовщиком Гусиковским, из-за чего, собственно говоря, он, полковник граф Тауберт, нежданно-негаданно оказался именно в этом кабинете и от кажущегося теперь безоблачным прошлого остались лишь дарёная вездесущим Янгалычевым картина да плац за сдвинутыми портьерами…