Владимир Булат - Лишь бы не было войны! Страница 19

история, география и биология — на которые я не тратил много времени, и, как

выражалась мама, "пасынки", которые мне вовсе не давались — физика и математика

— хоть сиди за уроками круглые сутки. Как сейчас вижу себя в школьной форме

цвета морокой волны с пионерским галстуком и фуражкой с гербом Ленинграда, ни

свет, ни заря преодолевающего короткое расстояние до серо-кирпичной трехэтажной

школы. В школьные годы проявился мой организаторский талант: я входил в

пионерский, а затем комсомольский актив класса и школы, был политинформатором и

в своих обзорах бичевал троцкизм, ревизионизм, коминтерновщину, диссидентство,

сионизм, пацифизм и прочие враждебные Советской Власти доктрины, участвовал в

выпуске стенгазеты, исторических олимпиадах и биологических викторинах. Не

умеющий по самой своей натуре скучать, я всегда был душой любой компании, в

которую попадал, и всегда привык играть роль первой скрипки, хотя и не был явным

лидером.

В школе я, как учительский сын, был на особом счету, и все преподаватели не

упускали случая поздравить мою маму с моими успехами или пожаловаться на мои

проступки (помню, мама однажды поинтересовалась моим поведением у своей подруги

и коллеги, преподававшей у нас биологию, но та ответила: "Нет, ты приди ко мне,

как к преподавателю!") Мировоззрение наше эдак в классе пятом-шестом было

незатейливо: мы верили в незыблемость существующего строя, всех иностранцев, за

исключением немцев, считали варварами, и в мыслях чаще блуждали по кратерам иных

миров, чем по земным улицам (освоение Солнечной системы казалось нам вопросом

короткого времени). Первые сомнения стали появляться ближе к старшим классам: мы

втихаря слушали по радио западные голоса, пели белогвардейские песни, я гордился

своим дворянским происхождением. Когда мне было четырнадцать лет, я задумал

создать политическую партию революционно-романтического направления. Сказано —

сделано: мы пошили буденовки с голубыми свастиками, как у фадеевских героев,

наделали партбилетов и стали печатать на гектографе во Дворце пионеров, где

учился один из нас, листовки, которые рассовывали по почтовым ящикам мирных

обывателей. Впрочем, все это было в духе эпохи с ее лейденшафтом в первые годы

правления Архипова, когда у Казанского собора происходили потасовки активистов

Демсоюза и "Памяти" с "рабочими дружинами" "Коммунистического единства", а

журналы превратились в баррикады, самими непримиримыми из которых были

космополитический "Огонек" и "черносотенная" "Русь Советская", который одно

время выписывал я. В октябре 1989 года наша "партия" — Ударная Бригада

Национал-Революционного Наступления — была раскрыта, и все мы пятеро получили

выговоры с занесением в личное дело за "провокационный экстремизм" (мы в своей

"программе" требовали суровых мер против бюрократов и спекулянтов), что, правда,

ничуть не помешало нам продолжить свою комсомольскою карьеру, а наша директриса

(ну вылитый Брежнев в женском роде!) стала обращаться ко мне на "вы".

Так и пролетели мои школьные годы, заполненные ученическими забавами, флиртом с

одноклассницами, футболом, анекдотами, космическими мечтаниями и политическими

фантасмагориями. Мне всегда удавалось за один год прожить несколько лет, и

неплохих лет. Грусть мою по безвозвратно ушедшим годам усугубляет потеря

школьных дневников — этой "табула раза", последовательно заполняемой из года в

год летописи моих эмоций и свершений. Вспоминаются еще многочисленные описания

русской природы в упражнениях по русскому языку и историческая олимпиада

пятиклассников, в которой ваш покорный слуга — шестнадцатилетний мэтр — принимал

участие в роли члена жюри.

С начала девяностых годов политическая ситуация резко изменилась. Разрешение

частной торговли несколько улучшило ассортимент и снизило оппозиционность. МГБ,

чьи штаты существенно расширились, отлавливало особо строптивых диссидентов.

Миллионными тиражами расходились "Русь изначальная", "Память", романы

балашовского цикла и повести деревенщиков. Один из последних гласных

диссидентов, Янов, жаловался в "Новом мире", что человека, критикующего теорию

этногенеза Д-ра Гумилева, в Москве ждут большие неприятности. Снова была

ужесточена процентная норма в ВУЗах для евреев (помнится один постмодернистский

анекдот на эту тему: "Процентная норма для евреев в ВУЗах 10 %, значит, в группу

из четырнадцати студентов можно зачислить 1, 4 еврея!") Инициативные группы

требовали переименования Свердловска, института им. Гнесиных и улиц Рубинштейна

и Розенштейна.

В юности я перебрал множество профессий, и ни на одной из них не мог

остановиться. В 5–6 классах я мечтал стать космонавтом или палеонтологом, в 7-м

— хирургом (что, кстати, для меня нехарактерно), в 8-м — историком, и, наконец,

в старших классах я окончательно избрал для себя сферу идеологии в ее

философском ключе. Надо сказать, что факт ежегодного выпуска ЛГУ доброй сотни

"философов" немало меня позабавил: ведь в самом подробном философском словаре

едва ли насчитывается 2000 мыслителей всех времен и народов. Таким образом,

силами одного нашего вуза эту славную когорту можно удвоить за каких-нибудь 20

лет. Во всякой шутке есть доля правды, и в этой тоже: информационный поток в

современном мире удваивается каждые двадцать лет!

Еще в девятом классе я прослушал курс лекций на Малом Философском факультете, и

вступительный экзамен сдавал по совпадению своему недавнему лереру. Это было в

тот самый день, когда террористическая группа "Живое Кольцо" попыталась

совершить покушение на Архипова во время его визита в Ленинград. Народное

возмущение по этому поводу вылилось в ряд избиений диссидентов в Москве, Киеве и

Днепропетровске. В первый день сентября мы — новоиспеченные студенты — перед

тем, как отправиться на полевые работы в пригородный совхоз, ходили на митинг на

Дворцовой площади с требованием смертной казни для террористов.

Каждое лето я отправлялся на Украину, проводя там полтора-два месяца в переездах

между нашими многочисленными родственниками. Любопытная вещь — на юге мои

отношения с прекрасной половиной советского общества были куда удачливее, чем на

севере. В женщинах я искал — да поймут меня правильно! — женственность. Это

сложное понятие можно перевести как антиэмансипированость (ведь эмансипация —

суть бесплодная попытка женщин превратиться в мужчин). Наоборот, женственность

не носит брюки, отращивает длинные волосы и не стремится сделать карьеру, она —

наивна и беззащитна. Часто говорят, что женская эмансипация — неизбежное

следствие "измельчания" мужчин. Отчасти согласен, но все же это встречные

потоки. Если девушка владеет карате, то всякое желание защищать ее отпадает

напрочь. Заокеанские феминистки (и феминисты!) бубнят о комплексе "единицы" у

мужчин рядом с "вечным нолем" женщин. А что в этом странного или страшного?! Это

вполне соответствует двоичному коду, открытому гениальным германцем, истинным

арийцем Готфридом Ляйбницем. Типичная диссидентская штучка — критиковать законы

природы.

По натуре я романтик. То, что многие мои ровесники узнавали на улице, я знал из

литературы, живописи и музыки, естественно в моей интерпретации. Мое восхищение

женщиной, оформившееся в сколько-нибудь определенное чувство годам к

тринадцати-четырнадцати, было восхищением женственностью. Меня не интересовали

девушки, к которым относится сонет Петрарки "Есть существа с таким надменным

взором". Нет, меня привлекали несовершеннолетние существа, чья юность не

исчезала десятилетиями. Не так давно, изучая творчество русского

писателя-эмигранта Владимира Набокова, подметил у него те же склонности. Еще в

5-6 классах школы у нас сформировалась компания (на ее основе я и создавал

вышеназванную "партию"), и девушки, дружившие с нами, по какому-то негласному

правилу вполне соответствовали такому фюрнаме. Зимы сменялись веснами, у нас

ломались голоса, мы дарили друг другу на день рождения электробритвы и

"серьезные" книги. Менялись и наши девушки, все более и более удаляюсь от столь

милого феминизму детского равенства. Я часто влюблялся, но, как правило,

безуспешно, хотя сейчас, в начале моей семейной жизни, годы юности

представляются мне вовсе не такими бесплодными, как могло казаться там, на месте

действия.