Жан-Анри Руа - Битва при Пуатье Страница 19

«Аллах сделал нас хозяевами Триполи, который находится всего в семи днях пути от Ифрикии; не желает ли Повелитель правоверных дозволить нам пойти на нее войной? Честь этого завоевания будет принадлежать ему, если Аллах дарует нам победу».

Омар ответил:

«Эта страна не должна называться Ифрикией; ее следует именовать эль-Моферреса-т-эль-Радера (далекий изменник); я запрещаю приближаться к ней и посылать туда экспедиции, пока я жив!»

Или по другой традиции: «Пока вода моих век увлажняет мои глаза».[109]

После убийства Омара Ан-Нувайри[110] рассказывает нам аналогичную историю. Халифом был избран Осман. Он назначил на место Амра в правительстве Египта человека, которому больше доверял, своего молочного брата Абд-Аллаха ибн Са'да, который во главе нескольких конных подразделений вскоре начал военные вылазки в Ифрикию, принесшие ему значительную добычу. Он поспешил известить об этом нового халифа. Тот начал строить планы вторжения в эту страну и обратился за советом по этому поводу к старым соратникам Мухаммеда. Все согласились с тем, что необходимо послать туда армию, только Абу-ль-А'вар-С'ад ибн Зайд заявил:

«Я слышал, как Омар ибн-Аль-Хаттаб говорил, что, пока в его глазах есть слезы, ни один мусульманин не отправится в поход в эту страну; и я никогда не посоветую сделать шаг, который будет противоречить воле этого халифа».

Как бы ни были прикрашены эти различные версии, они передают официальное решение Омара отказаться от попыток завоевания Ифрикии. Осману, который, разумеется, не был человеком того же масштаба, что и его предшественник (хотя те, кто упрекает его за любовь к роскоши и щедрость к родственникам, без сомнения, стремились обвинить его во всех грехах, чтобы оправдать его убийство), тем не менее принадлежит та заслуга, что он, невзирая на столькие предостережения, решился на авантюру, доведшую ислам до самой Испании, а потом за Пиренеи. Этот знаменитый набег, который арабские историки украшают чудесными или романтическими подробностями,[111] вероятно, следует отнести к 647 г. Патриций Григорий (которого арабские историки называют Джирджиром) осознал опасность. От Византии его отдалили религиозные разногласия. Поэтому, чтобы предотвратить угрозу, он обратился к берберским племенам, обеспечившим его армией, которую мусульманская традиция, безусловно, преувеличивает, заявляя, что ее численность достигала двадцати тысяч воинов.[112] Что же касается мусульман, то их, без сомнения, было очень много, поскольку сам Осман объявил священную войну и поставил своему брату тысячу верблюдов в качестве верховых животных для самых бедных, а также лошадей.[113] Но при этом речь идет о достаточно мобильном войске, призванном захватить богатую добычу, а не оккупировать завоеванную страну; после присоединения сил Ибн Са'да количество воинов должно было достигать двадцати тысяч.

Опорной базой Григория была крепость Субайтала на юге Туниса. И посреди равнины, простирающейся у стен этого города, после некоторой заминки перед началом сражения, либо с целью лучше изучить своего противника, либо по причине численной диспропорции, Ибн Са'д одержал блестящую победу. В ходе битвы сам Григорий был убит, как говорят, рукой Ибн аз-Зубайра, который сам описал свой подвиг следующим образом: когда Ибн Са'д удалился в свой шатер, чтобы отдохнуть, убедившись в подавляющем превосходстве окружившего его неприятеля, Ибн аз-Зубайр заметил, что существует возможность внезапно напасть на Григория, который держался позади своей армии верхом на серой лошади в сопровождении двух юных девушек, защищавших его от солнца павлиньими перьями. Тогда Ибн аз-Зубайр проник в шатер своего начальника, несмотря на противодействие камергера, охранявшего вход, попросил дать ему несколько всадников и помешать врагам нанести им удар в спину, прорвался сквозь вражеские ряды, бросился на Джирджира (Григория) и, невзирая на сопротивление его амазонок, отрубил ему голову и водрузил ее на острие своего копья. Сами арабские историки ставят под сомнение истинность этого подвига, описание которого мы почерпнули из Книги Песен (Китаб эль-Агхани).[114]

Тем не менее достоинство этой версии в том, что она объясняет внезапное поражение Григория, гибель которого деморализовала его войска. Странное присутствие двух женщин, обмахивающих Джирджира павлиньими перьями, породило легенду о его дочери Йамине, ездящей верхом под зонтом из павлиньих перьев или внезапно появляющейся без покрывала на вершине башни, причем ее руку вместе с сотней тысяч динаров отец обещает тому, кто убьет Ибн Са'да. Согласно некоторым традициям мы снова встречаемся с Йаминой, захваченной в плен и спасшейся от рабства, только бросившись наземь со своего верблюда и сломав шею. Как замечает Э.-Ф. Готье, не важно, что Йамина, вероятно, никогда не существовала. Можно представить себе многих других женщин, принадлежавших к особенно утонченной византийской аристократии, которые в этот день сделались пленницами и после дележа попали в руки полудикарей. Именно их трагическую судьбу стремился отобразить арабский сказитель.[115]

Разграбление Субайталы и набег на юг Византии принесли значительный доход, который и являлся целью экспедиции. Кроме того, Ибн Са'д мог опасаться контрнаступления с севера, крепости которого оставались для него неприступными за отсутствием осадного материала и сил, достаточных для их захвата. Именно поэтому он охотно принял колоссальную компенсацию, предложенную византийцами за то, чтобы он покинул Бизацену и вернулся в Египет со всеми своими сокровищами. Эта военная акция длилась не больше года, и Византия не потеряла ни пяди подвластной ей территории. Тем не менее из этой войны она вышла очень ослабленной. На юге, разоренном и обезлюдевшем, из-под контроля Карфагена вышли берберские племена. Смерть патриция воскресила старые распри Арабы с удивлением обнаружили, что очень сильную на вид греческую армию можно победить, и это приносит сказочную добычу. Однако убийство Османа снова поставило все под вопрос и подарило Ифрикии семнадцать лет передышки, в то время как Египет, в значительной степени повинный в этом событии, принял активное участие в последовавших гражданских войнах.[116]

Тем не менее Византия не использовала своего шанса. Она слишком давно не знала покоя даже на море, там, где ее первенство было общепризнанным. Дело в том, что арабы обзавелись флотом, в пробных ударах которого уже чувствовалась рука мастера. В 649 г. арабская эскадра заняла Кипр, в 654 г. разграбила Родос, в 655 г. нанесла греческим эскадрам, находившимся под личным командованием императора Константа II, достопамятное поражение у берегов Ликии. Кроме того, Констант II совершил оплошность, не воспользовавшись смертью Григория, чтобы восстановить свою власть над Африкой. Объявив в своем эдикте жесткие санкции против всех тех, кто не будет хранить верность древним символам, он окончательно оттолкнул от себя ортодоксальных христиан Африки, так что узурпатор, Геннадий, мог в течение нескольких лет сохранять независимость своего княжества, не стесняясь заключать союзы с мусульманами в ходе борьбы со своим соперником, которого поддерживал император. Когда же, наконец, этот последний снова сделался хозяином византийских владений в Северной Африке, в его руках оказались лишь клочки экзархата, и ему даже пришлось отказаться от крепостей первой линии обороны и ограничиться защитой одного Центрального Туниса.[117]

Когда в 660 г., несмотря на все свои военные победы, Али, менее удачливый в дипломатии, чем на войне, позволил сместить себя Муавии, ловкому наместнику Сирии, который, в свою очередь, объявил себя халифом, основав династию Омейядов, у него оставалось немало возможностей победить и насадить свою власть, а исламу еще предстояло пережить долгие годы нескончаемой борьбы. Однако, претерпев решительное видоизменение, ислам все же встал на путь к новому равновесию. Первые халифы желали быть продолжателями Мухаммеда, в управлении они опирались на его соратников и правоверных, на Медину, Мекку, Аравию и кочевников Муавия помнил о том, что он является наместником Сирии и именно сирийцам обязан своим халифатом. Отныне центром мусульманского мира сделался Дамаск, а священные города, откуда прозвучала проповедь, тщетно бунтовали, желая сохранить свое первенство Муавия пользовался поддержкой арабов племени калб, из которого он выбрал себе жену, однако они считали себя выходцами из Йемена и противостояли племени кайс, которое связывало себя с севером и центральной частью полуострова. Управленческий аппарат оставался византийским, и халиф сохранил императорскую канцелярию, диван[118] состоял из сирийцев, еще остававшихся по большей части христианами, они же занимали высшие государственные посты. В официальных регистрах по-прежнему употреблялся исключительно греческий язык, в ожидании того момента, когда, как мы уже видели, обратившиеся в ислам греки подарят арабам их диакритические знаки, синтаксис и грамматику. Деньги по-прежнему несли на себе изображение византийского креста.[119] Наконец, проявив большую изобретательность, Муавия вынудил досрочно выбрать ему преемника еще при жизни, им стал один из его сыновей, тем самым он установил принцип наследственной власти, который часто оспаривался, но на протяжении первого двадцатипятилетнего периода принес бразды правления его прямым потомкам, а затем боковой ветви. Таким образом, повелитель правоверных стал арабским царем, василевсом, очень похожим на того, которого он заменил в этой византийской провинции.