Олег Авраменко - Принц Галлии Страница 19

Отношение Филиппа к Бланке с самого момента их знакомства было особенным, отличным от его отношения ко всем прочим женщинам — и не только потому, что их дружба носила крайне целомудренный характер, но еще и потому, что сама Бланка была необыкновенной девушкой. Когда весной 1447 года Филипп, извлеченный Альфонсо из кантабрийской глуши, приехал в Толедо, Бланке едва лишь исполнилось одиннадцать, и она только-только стала девушкой в полном смысле этого слова, но уже тогда она была необычайно привлекательна и желанна. Невысокая, хрупкая, изящная шатенка с большими темно-карими глазами, Бланка пленила Филиппа не так своей внешностью (которая была у нее вполне заурядной), как красотой своей внутренней, острым и гибким умом, кротостью и мягкостью в обхождении с людьми, умением понимать других и сопереживать, что непостижимым образом сочеталось в ней с властностью и высокомерием, а также некоторой язвительностью. Филипп избегал называть ее красавицей (что, по большому счету, было бы неправдой), но он считал ее прекрасной. Вскоре после их знакомства Бланка и Филипп стали закадычными друзьями, и это давало сплетникам обильную пищу для досужих домыслов, а у Альфонсо иной раз вызывало приступы ревности: он был очень привязан к старшей из своих сестер, а в глубине души — безнадежно влюблен в нее.

Взрослея, Бланка все больше привлекала Филиппа, и все чаще его посещали мысли о женитьбе на ней, но поначалу он решительно гнал их прочь, потому как страшился одного этого слова — женитьба. Смерть Луизы сокрушила его наивные детские мечты о счастливом браке, об уютном семейном очаге, и впоследствии, даже смирившись с потерей любимой, он не подпускал ни одну женщину слишком близко к своему сердцу, панически боясь снова испытать горечь утраты. Впервые Филипп допустил для себя возможность новой женитьбы лишь в конце второго года своего пребывания в Толедо, когда он в очередной раз предпринял попытку наполнить свою старую дружбу с Бланкой новым содержанием и для начала решил запечатлеть на ее губах совсем невинный поцелуй. Как и во всех предыдущих случаях, ничем хорошим это не кончилось — Филипп в очередной раз получил от ворот поворот, а вдобавок пощечину, в награду за настырность. И именно тогда он раздосадовано подумал:

«Похоже, она станет моей женщиной не раньше, чем станет моей женой».

Эта мысль не на шутку испугала Филиппа, но и отделаться от нее было не так-то легко. Чем дальше, тем милее становилась ему Бланка, он уже безоговорочно признал, что она лучше всех на свете, и просто сгорал от желания обладать ею. Вместе с тем, его подозрения, что Бланка будет принадлежать ему только на брачном ложе, росли и крепли изо дня в день и постепенно превратились в уверенность, а затем — и в твердую убежденность.

В отличие от своих братьев Альфонсо и Фернандо, обе кастильские принцессы, Бланка и Элеонора, были воспитаны в духе строгой пуританской морали, исповедуемой их отцом, королем Фернандо IV, которого за чрезмерное ханжество современники прозвали Святошей. Особенно сильно это воспитание сказалось на Бланке: она с малых лет страшилась гнева Господнего, трепетала перед дьяволом и искренне считала слова «грех» и «преступление» синонимами. Хоть как ей ни нравился Филипп, хоть как он ее ни привлекал, она не допускала даже мысли о возможной близости с ним вне брака. Правда, временами ей приходилось несладко от обуревавших ее «греховных желаний», но Бланка была девушка исключительной силы воли, и всякий раз ей удавалось преодолеть свою минутную слабость. Филипп все больше запутывался в ее сетях, и хотя он по-прежнему пускался в загулы и заслуженно пользовался репутацией опасного сердцееда, дело явно шло к тому, что рано или поздно он обратится к королю с просьбой руки его старшей дочери. А что касается Бланки, то она стала своего рода живой легендой кастильского двора, и многие отцы ставили ее в пример своим беспутным дочерям, которые не сумели устоять перед чарами Филиппа.

Однако в конце лета 1451 года положение резко изменилось. Вначале придворные обратили внимание, что Бланка, находясь на людях в обществе Филиппа, чувствует себя несколько скованно, держится с ним чересчур сухо и официально, а всякий раз при упоминании его имени почему-то смущается и тотчас переводит разговор на другую тему. Чуть позже было замечено, что Филипп, который сразу по переезде в Толедо приобрел себе роскошный особняк, вежливо отвергнув предложение Альфонсо поселиться во дворце, в последнее время вроде бы умерил свою гордыню и частенько оставался на ночь в покоях, отведенных ему на половине наследника престола. От вездесущих глаз двора не укрылись и загадочные ночные рейды Филиппа: поздно вечером он тайком прокрадывался к апартаментам принцесс, а на рассвете возвращался к себе, причем делал это с завидным постоянством. И тогда по дворцу, затем по всему городу, а вскоре и по всей Испании поползли упорные слухи о падении последней твердыни женской добродетели — принцессы Бланки Кастильской. Никому даже в голову не приходило, что очередной жертвой Филиппа стала вовсе не она, а ее младшая сестра, двенадцатилетняя крошка Элеонора, которую чаще называли просто Норой.

По правде говоря, Филипп и не думал соблазнять Нору, это получилось как-то само собой, без всякого умысла с его стороны. Он изо всех сил старался покорить неуступчивую Бланку, пуская в ход все свои чары, прибегая к всевозможным ухищрениям и уловкам из своего богатого арсенала соблазнителя, и совершенно нечаянно, как бы мимоходом, влюбил в себя ее сестру. Для самого Филиппа это явилось полнейшей неожиданностью, поскольку он всегда смотрел на Нору, как на малое дитя.

Однако страсть Норы оказалась совсем не детской, во всяком случае, не по-детски самоотверженной. Не в пример Бланке, она с легкостью переступила через свое воспитание и принялась терроризировать Филиппа, беззастенчиво предлагая ему себя. В конце концов, он уступил ее домогательствам и сделал это по двум причинам: во-первых, назло Бланке, а во-вторых, потому что не смог устоять. Детская непосредственность Норы, ее веселый, жизнерадостный нрав очаровывали Филиппа; а кроме того, она была необыкновенно красива — той яркой, броской красотой, которой отличались многие представители дома Аквитанских. В третьем поколении в ней проявились фамильные черты ее родни по материнской линии, чем-то она живо напоминала Филиппу его милую сестренку Амелину — и в конечном итоге это решило исход дела.

Впрочем, к чести Филиппа надо сказать, что он до последнего боролся с искушением, и его первая близость с Норой произошла по ее инициативе и, в определенном смысле, против его воли. Бланка же, потеряв надежду образумить сестру и отговорить Филиппа от ночных свиданий с нею, стала как бы поверенной их любви, устраивала их встречи, ограждала Нору от любопытства придворных и слуг — да так рьяно, что в результате навлекла все подозрения на себя.

Король был, наверное, последним из вельмож Кастилии и Леона, до которого дошли слухи о якобы имеющей место любовной связи между Филиппом и Бланкой. Этот, на первый взгляд весьма странный факт в действительности объяснялся очень просто. Дон Фернандо был государем крутого нрава, и его поступки подчас были непредсказуемы; даже приближенные короля, пользовавшиеся его безграничным доверием, и те не решались хотя бы намеком сообщить ему о грехопадении дочери, не без оснований опасаясь, что первый и самый мощный шквал королевского гнева обрушится на голову того, кто принесет ему эту дурную весть. Альфонсо же, единственный, кто не боялся отца, предпочитал держать язык за зубами. Подобно всем остальным, он заблуждался насчет предмета увлечения своего друга и втайне надеялся, что рано или поздно Бланка забеременеет от Филиппа, и тот будет вынужден жениться на ней.

Заговор молчания вокруг короля длился без малого три месяца. Наконец его младший сын, Фернандо де Уэльва, всеми фибрами души ненавидевший Бланку (а заодно и Филиппа, поскольку он действительно крутил любовь с его женой), преодолел свой страх перед отцом и наябедничал на сестру. Но об этом Филипп узнал позже. А в тот день, ближе к вечеру, в его особняк явился посланец от короля с приглашением незамедлительно прибыть во дворец. От себя лично посланец добавил, что королю обо всем известно, и он, дескать, «спокоен, как перед казнью», что было очень плохим предзнаменованием.

— Может, тебе лучше не ехать? — спросил у Филиппа падре Антонио. — Садись на лошадь и отправляйся в Сарагосу или Памплону. Погостишь там месяц-полтора, а тем временем тут все утрясется, король умерит свой гнев...

— То есть, вы предлагаете мне бежать, — невесело усмехнулся Филипп. — И тем самым признать свою вину.

— А разве ты не виновен? Пусть ты не соблазнял Бланку, но принцесса Нора на твоей совести.

— Да, на моей. И мне совестно, вы же знаете. Но, последовав вашему совету, я признаю за кастильским королем право судить меня как своего подданного. Меня — первого принца Галлии! Не забывайте, что я все еще остаюсь наследником престола. — (Филипп взял себе в привычку постоянно напоминать об этом, с тех пор как три года назад жена Робера III, Мария Фарнезе, разрешилась мертвым ребенком). — И я не намерен ронять свое достоинство позорным бегством.