Добивающий удар (СИ) - Птица Алексей Страница 19

— Вы, Иван Григорьевич, даже не понимаете ещё своего счастья, ведь вы будете работать снова в правительстве, и должность ваша будет именоваться как первый секретарь председателя Временного правительства.

— Зачем мне это всё? Извольте, но я не понимаю, что значит эта должность?

— Это значит, что есть председатель Временного правительства, есть министры Временного правительства, а есть секретарь Временного правительства, подпись которого будет стоять сразу после подписи председателя, и без этой подписи любой указ, приказ, распоряжение или указание будут недействительны, только и всего. Вы же будете просматривать каждый из этих документов.

— Но, позвольте, это же сумасшествие!

— Ещё какое, но у меня нет другого выхода, я не знаю, на кого мне можно опереться, кругом ложь, предательство, измена, трусость и обман. Старые друзья ныне враги, а новые друзья таковыми не являются и вовсе. Скажу вам даже больше, не только вы мне не доверяете, но и я вам. Я вообще сейчас не склонен никому доверять, время сейчас такое, но что-то же делать надо…

— Да, делать надо, — признал Щегловитов.

— Вот именно поэтому я и решил привлечь вас к работе и такому назначению. Безусловно, вам будет трудно, как и мне. Ведь придётся ещё объяснять, почему вы снова на должности и почему рядом с вами всегда будет находиться вооружённая охрана. Для всех версия будет такая, что вас охраняют, чтобы вы не сбежали, а в действительности же охрана нужна, чтобы вас не убили. Всё очень логично, вы так не находите, Иван Григорьевич?

— Судя по всему, господин министр, когда вас сбил извозчик, в вас вселился не иначе, как Игнатий Лойола. Только изощрённым иезуитством можно объяснить подобное поведение.

— Ну, это вы зря, Иван Григорьевич, то, что творится сейчас в России, и кем оно творится, иезуитам и испанской инквизиции не снилось и даже не предвиделось в самых кошмарных снах. Все силы, призванные вроде как созидать, сейчас взяли в одну руку мастерок, а в другую — угольник и усиленно долбят по фундаменту здания, в котором они же и живут. А толпа европейцев, собравшаяся вокруг них, радостными и удивлёнными восклицаниями подбадривает и мотивирует их на это. Просто я это понимаю, а вы и большинство обывателей — нет.

— Я тоже это понимаю, господин министр.

Керенский вздохнул.

— Да, но только отчасти, ведь вы не знаете и даже не предполагаете итог всего этого.

— А разве он вам известен?

— Нет, но я догадываюсь, куда всё идёт. И именно поэтому настоятельно рекомендую вам согласиться на эту должность.

— Но вы предлагаете стать председателем правительства обычному сенатору и ладно бы только это, но он ещё и еврей! Еврей, который даже не потрудился сменить фамилию и свою веру, как вы можете на это пойти?

— Ну, во-первых, это моя инициатива, во-вторых, он и сам не хотел, в-третьих, я за волеизъявление свободного народа и равенство всех народов и групп, и в-четвёртых, надо же будет кем-то с треском пожертвовать перед новой и уже кардинальной заменой правительства?

— У меня просто нет слов.

— Это хорошо, что нет слов, меньше слов — больше дела. Я разрешаю вам привлекать на свою сторону нужные кадры. Критерии — профессионализм, преданность делу, желание защитить свою семью и гарантированный карьерный рост. Думаю, что этих факторов будет более чем достаточно, вы согласны?

— Согласен, — обречённо ответил Щегловитов, — но что будет с императором?

— Не знаю, что с ним будет, но он останется в живых, это единственное, что я могу вам гарантировать, и то, это не потому, что я такой хороший, а потому, что меня к этому вынуждают обстоятельства. Смерть императора и его семьи ничего не даст, а вот его жизнь позволит мне и дальше вести борьбу за государство и вести её эффективно. Что скажете?

Щегловитов промолчал, что-то напряжённо обдумывая, но по его виду было заметно, что внутренняя борьба уже закончилась и он принял для себя решение, пусть нелёгкое и непростое, но единственно правильное, как он посчитал.

— Хорошо, я согласен, когда мне приступать к своим обязанностям?

— Можете приступать прямо сейчас, но лучше завтра поутру.

— Я понял, вы обо всём распорядитесь?

— Да, рад, что вы согласились.

— Я был вынужден это сделать, но чего уж теперь! — Щегловитов махнул рукой.

— Хорошо, тогда вы свободны, Иван Григорьевич.

Щегловитов невесело усмехнулся, ещё раз махнул рукой и вышел из кабинета Керенского.

***

Блюменфельд Герман Фаддеевич был сенатором Гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената. О том, что его хочет увидеть ныне всесильный Керенский, да ещё с предложением, от которого нельзя отказаться, он узнал от прибывшего к нему человека, имевшего когда-то связи с жандармами.

— Вас ждут в Смольном, Герман Фадеевич, и ждут уже сегодня после обеда.

— Но что от меня нужно Керенскому?

— Он хочет предложить вам какую-то должность, — ответил ему чиновник, — больше я ничего не знаю.

— Ммм, наверное, в министерстве юстиции. Хорошо, я буду.

До Смольного Блюменфельд добрался довольно быстро на извозчике. Бывшая вотчина благородных девиц поразила его видом изготовившейся к обороне крепости. Повсюду возле изгороди виднелись окопы, ходили взад-вперёд солдаты и даже ненавязчиво торчали из-за голых деревьев два полевых трёхдюймовых орудия. Повсеместно располагались тупорылые стволы станковых пулемётов.

Честно говоря, Блюменфельд не ожидал такого, он давно не бывал рядом со Смольным и подобный вид, соответствующий военному времени, его даже напугал, но обратно уходить было поздно. Возле ворот его остановили два солдата в непривычной чёрной форме, к ним тут же подошёл фельдфебель, который, спросив документы, тут же внимательно их осмотрел.

Отдав их обратно, фельдфебель полез в небольшой жестяной ящик, откуда достал пару листков бумаги и, сверившись с ними, изрёк.

— Да, вас ждут, вы можете пройти, сейчас выпишу пропуск.

Через пару минут, получив в руки картонку со свежей печатью, сенатор прошёл во двор Смольного. Возле входа его встретил суровый на вид унтер-офицер и попросил выложить на стол, стоящий в фойе, все вещи из карманов и даже потрудился похлопать его по телу, очевидно, ища оружие. Удовлетворившись осмотром, унтер-офицер крикнул ещё одного солдата, и тот уже повёл прибывшего по коридорам довольно обширного здания, знававшего больше девичьих стенаний, чем мужских страданий. Но тут уж по обстоятельствам.

Герман Блюменфельд, сенатор еврейской национальности и иудейской веры был сенатором Российской империи и пользовался всеми правами её гражданина, занимая административно-управленческие должности, о каком притеснении можно было бы говорить, как говорили об этом большевики? А Блюменфельд и не говорил.

Солдат привёл его к кабинету и оставил у ученического стола, на котором, развалясь, что было весьма трудно, но, как оказалось, возможно, сидел казак.

— Мишка, посетителя к министру привёл.

— Оно ему назначено? — сурово оглядев пришельца, озвучил казак.

— Назначено и пропуск выписан.

— Ну если так, тады ладно. Странно, что жиды тут шастают, как у себя дома, Сашка их не любит, а тут, поди ж ты, вызвал к себе. Наверное, поговорит, а потом… — тут Мишку резко посетил неудержимый зевок. Разверзнув рот во всю его ширину, он смачно зевнул, махнув чубом под заломленной на голове фуражкой.

Блюменфельд сначала поморщился от проявлений невоспитанности и некультурности, а потом до него дошёл смысл всей фразы, сказанной казаком. Он побледнел, внутренне содрогнувшись. Такой перспективы он не хотел. Умный и обаятельный преподаватель права и историк-цивилист был далёк от политики и не стремился, подобно другим евреям, полностью окунаться в неё. Политика всегда грязь, а сейчас ещё и кровь. А здесь ещё этот комментарий о Керенском. Но сенатор никогда не слышал об антисемитизме Керенского. «Странно», — мелькнула у него мысль.

— Вот мой пропуск, товарищ казак.