Выбор Пути - Василий Павлович Щепетнёв Страница 19

Телефон тут же и зазвонил.

Я поднял трубку:

— Бригадир Скворцов!

— Жёлтые лимоны, — и опять короткие гудки.

Жёлтые — это еще ничего. Можно пить чай. Вот когда скажут о красных фруктах или овощах, тогда можно выпить и водочки. Московской. Бутылка с зеленой этикеткой — в левой тумбочке. Достать, раскупорить, налить стакан и немедленно выпить. Потом из правой тумбочки достать машинку, провода присоединить к клеммнику и покрутить ручку. И — всё. Свободен. На все четыре стороны, плюс верх и низ. Тысяча триста килограммов тротила завода имени Розы Люксембург — это серьезно. К тому же, уверен, еще один, а, скорее, два лейтенанта сидят в неприметных комнатушках гостиницы «Москва» и ждут условленной команды. И в подвалах не тысяча триста килограммов взрывчатки, а три или четыре тонны. Чтобы уж наверняка.

В гостинице были собраны партийные руководители, инженеры, политработники, снабженцы, даже писатели. Цвет столицы. Все те, кто не должен был живым попасть в лапы фашистов. И, думаю, не в одной гостинице сидят лейтенанты с волшебной машинкой, и не только в гостиницах, а во многих, во многих местах. В Богоявленском соборе собрали духовенство: молитесь крепче, братья! А что там, в подвалах…

И, если всё же врагу удастся прорвать на короткое время оборону, то наши люди умрут, но не сдадутся. И я вместе со всеми — не сдамся.

Я откусил бутерброд. Крабы… Ну да, военное время, выбирать не приходится. Хотя здесь, в «Москве», и рестораны, и кухня работают исправно, даже с двойной нагрузкой — народу-то поприбавилось по сравнению с мирными днями. Вот интересно, а они, нынешние обитатели, знают, что в подвалах тонны взрывчатки, и, стоит мне услышать «у дяди Вани созрели красные вишни», как все мы взлетим в стратосферу в виде молекул и атомов?

Не знают.

Но чувствуют.

Иначе почему так много пьют?

В Москве — сухой закон, но в «Москве» треть постояльцев упились в зюзю, треть — в ползюзи, и только треть — в четверть зюзи и меньше.

И водку подвозят постоянно. Свежую, нового разлива. Что радует. Водочный завод не эвакуировали, это верный признак того, что за Москву будут биться отчаянно.

Опять звонок.

— Синие сливы на ветке висят…

Проверяют, здесь ли я. А где мне ещё быть? Теоретически нужно бы проверить часовых, но покидать комнатку нельзя. Потому сижу и жду. Время второго бутерброда.

И опять звонок. Не часто ли?

— Созрели вишни в саду…

Какие вишни? Красные?

— Ну, Чижик, у тебя и будильник!

Я открыл глаза. Лиса смотрела на меня, на будильник, на лежащую за окном Москву. Без десяти три. Обыкновенно я просыпаюсь за минуту-другую до будильника, а тут вот проспал.

— И вообще, чего это ты сюда перебрался?

— Сюда? — я огляделся. Ага, я улегся спать на диване, в гостиной. — Кровати здесь… сами знаете, какие.

— Кровать, как кровать. Был бы человек хороший. Ты что, уже всё? Проснулся окончательно?

— Нет. Попью боржома, и лягу досыпать.

— Здесь, на диване?

— Был бы человек хороший. Тебе боржома налить?

— Вот уж нет.

Лиса вернулась в спальню. Кровать и в самом деле тесновата, советская ведь кровать, а не какая-нибудь буржуазная. Но дело и в том, что сны мне снятся такие… вдруг закричу?

Хотя сегодня сон, в общем-то спокойный. Ну, почти. И что мне с этим сном делать? Только предположу на минуту, что в сорок первом гостиницу и в самом деле заминировали, так что с того? В сорок первом, поди, половину Москвы минировали. На всякий случай. А потом разминировали. И гостиницу тоже разминировали. Как же иначе. А приснилось… Иногда сон — это просто сон.

Хорош я буду, если начну кричать о том, что в подвалах «Москвы» хранится тротил. Переутомился, скажут. Нужно обследовать. В институте Сербского. Коготок увяз — Чижику пропасть. Ничего нельзя сделать. По слогам — ни-че-го. Ну, только самому выехать из гостиницы срочно. Хотя если за тридцать лет не взорвалась, с чего бы ей взрываться именно сейчас? Лейтенант начнет крутить ручку подрывной машинки?

Ладно, нужно и в самом деле поспать. День-то непростой впереди.

Я выпил полстакана боржома, и лег досыпать. Что снилось — не помню. Может, и ничего не снилось. Может, я взорвался в предыдущем-то сне.

Утром Надежда и Ольга ускользнули в свой номер. Переодеться в приличествующие случаю наряды. Поскольку в десять ноль-ноль здесь, в гостинице «Москва», в первом коференц-зале должно было состояться награждение лауреатов премии Ленинского комсомола.

Должно было — и состоялось. Сам Тяжельников награждал, вручал диплом и коробочку с нагрудным знаком. Говорил хорошие слова, крепко жал руку под бурные, но краткие аплодисменты. Регламент!

Видно, я и в самом деле устал: чувствовал себя шахматным королём. Не лучшим шахматистом страны, а деревянной фигуркой, которую переставляют с клетки на клетку. Сначала сюда, потом туда, затем обратно…

Деревянно отвечал на поздравления, деревянно пожимал руку Тяжельникова, деревянно сидел среди награжденных, деревянно провел праздничный обед…

Стал приходить в себя только в купе поезда «Москва — Чернозёмск», и чем дальше отъезжали мы от столицы, тем живее становился я. Как будто новокаин покидал замороженную щёку, и возвращалась чувствительность. Больно, однако. Но не очень. Мне так зуб однажды лечили. С обезболиванием. И я очень удивлялся, узнав, что обычно лечат наживую. Под крикаиновой блокадой. Новокаин стоит копейки, и вообще, наша медицина лучшая в мире, так почему?

Девочки рассматривали значок лауреата премии Ленинского комсомола — ладно, нагрудный знак, — и гадали, что он, собственно, изображает. Веточка лавра на фоне занавеса, что ли? Лавр — это хорошо, а занавес? Или это штора? Призвали и меня порассуждать.

— Это символ, — сказал я.

— Символ чего? — спросила Лиса.

— Того, что ты в нем разглядишь. Как кляксы Роршаха. Одни видят бабочку, другие демона, третьи вовсе яичницу с колбасой. Так и знак дает простор фантазии. Но на самом деле это симулякр.

— Что такое симулякр?

— Кажущееся отражение кажущейся Луны. Давайте думать, что нас посчитали