Виктор Сиголаев - Фатальное колесо Страница 2

– Нет, ты посмотри на него! Ты чего улыбаешься? Это что такое, я тебя спрашиваю?! – У мамы от возмущения аж задрожала кудряшка над ухом.

Кстати, половая тряпка у нее еще пока в руках…

– Под машину попал. – Я деловито стряхнул с себя ранец и, не расстегивая, носком за задник сковырнул туфли, запоздало вспомнив, что матери так не нравится. – Не волнуйся, без травм и увечий. Отделался легким испугом.

– Чем?.. Без чего? – Чувствовалось, что у матери много вопросов, но она не успевает расставить приоритеты. – Ты под машину попал?!

Ага, расставила. Тряпка уже в ведре – значит, острая фаза диалога позади. А в прошлый раз огреб именно этой тряпкой. Тогда мне досталось за три часа несанкционированного отсутствия и за рваную форму, которую мне якобы «злые мальчики порвали специально – за то, что я лучше них читаю в школе».

Бледненькая была версия, если честно. Лучше бы про кота завернул…

Но мама! Как же все-таки хорошо я ее помню!

– Мам, не волнуйся ты так. Не совсем попал. Машина тормозила, а я не видел. Толкнула просто, и я упал на коленку. Вот штаны порвал…

Мать уже на коленях передо мной и ощупывает всего с ног до головы.

– Здесь болит? А здесь? Не тошнит? Голова не кружится? – Мама у меня медсестра, работает в детском садике как раз за той балкой, где мелкота глину ковыряет для лужи.

– Не болит… И здесь тоже… Мам, у нас есть что покушать? Вот! Видишь – было бы сотрясение, есть не хотелось бы, – тщетная попытка сбить маму с намеченного курса.

– Ты откуда зна… Я тебе сколько раз говорила осторожно переходить дорогу? Тысячу раз. Ты-ся-чу раз!!! – Мамин испуг плавно перерастал в ярость.

Сейчас нужно просто отпустить ситуацию, внимательно ее выслушать, лучше со скорбным выражением лица, пару раз кивнуть и дождаться вердикта. Он известен заранее – «гулять не пойдешь».

Из комнаты на интересное представление подтягивалась почтенная публика – младший братишка. Он осторожно выглядывал в прихожую. На пухлой мордашке – довольное выражение: брательник огребает!

У нас с ним неровные отношения, связанные с социальным статусом в семье. Я – старше, сильнее, умнее, да еще к тому же школьник. А он в четыре года уже вычислил, что все мои преимущества легко сводятся к нулю, стоит ему громко зареветь и указать пальчиком в мою сторону. Верховный суд в лице родителей, как правило, опускает следственные изыскания и сразу переходит к исполнению приговора. Стоит ли говорить, кто преступник?

– …А ты ворон считаешь! Тебя что, в школу как маленького за ручку водить? Или, может быть, сосочку дать? Сейчас у Васьки отберу и дам!

Мать считала себя сильным педагогом, потому что с отличием окончила медицинское училище. И потому что работала в детском саду. С личным составом, блин. Она предпочитала оригинальные наказания. Креативные, я бы сказал.

Услышав про соску, главный и единственный зритель моментально испарился. Метнулся перепрятывать свое сокровище, которое ему категорически запрещено использовать по назначению. Но запретный плод так сладок!

Между тем градус морализирования постепенно нарастал. Я покосился на тряпку в ведре. Пожалуй, есть смысл менять прошлое к лучшему. Первые шаги прогрессорства, так сказать… в корыстных целях…

– Знаешь, что странно, мама, – специально произнес это медленно, намеренно попав в тот момент, когда мать сделала паузу перед очередной эскалацией нравоучений, – когда я лежал на проезжей части (чуть не ляпнул «в луже крови»), лежал испуганный и оглушенный, мне на какую-то секунду показалось, что я английский музыкант. Представляешь? Стою я такой на огромной сцене в свете прожекторов. Вокруг – тьма народу. Все беснуются, визжат. А я тихо перебираю струны на гитаре и пою песню. Потом очнулся – я опять на асфальте. Но слова этой песни запомнил. Вот они.

Торжественно вскинув голову (а-ля Фредди Меркьюри) и руками изображая игру на виртуальной гитаре, я с выражением стал декламировать «нетленку» из «Битлз», которую когда-то в подростковом возрасте снимал на слух с потрепанного кассетника, впитывая слова и фразы через скрип пленки и шорох двадцатикратной перезаписи:

– When I find… myself… in times…[1] – и так далее, с выразительными паузами и рязанским, разумеется, акцентом, особо смакуя раскатистую букву «р», которая, наверное, в клочья разорвала бы любое англосаксонское ухо.

А вот ухо, появившееся в дверном проеме, было надежного отечественного производства. И принадлежало оно моему брату, напрочь сбитому с толку иноземными словами, возмущающими привычный покой родной и благополучной до недавнего времени квартиры…

Я же начинал входить во вкус, слегка подтягивая в нужных местах и даже обозначая голосом зародыши вибрато – все-таки песня, а не просто банальное стихотворение.

Брат высунулся из комнаты полностью. Он уже не улыбался, потому что мешал раскрытый рот. В левой руке он держал запрещенную соску.

Я взмахнул рукой, ударив по струнам воображаемого инструмента, и остановился: хотелось понаблюдать за дальнейшей реакцией публики.

Реакции не было.

Была немая сцена…

Мать научила меня бегло читать в пять лет.

Окрыленная успехом, в семь лет она стала учить меня английскому языку, но этот путь был не так густо усыпан розами, как прежний. Добившись от меня усвоения разницы между pen и pencile[2], мать махнула рукой и переключилась на Василия. Там пока успехи были далеки от радужных, однако надежда, как известно, умирает последней.

Если вообще умирает…

По умолчанию, Васька должен был стать гением. Я – просто способный. А вот Ва-ася! Это – следующая ступень эволюции. На мне все педагогические методики обкатывались, на Васе – реализовывались. Меня дома учили быстро и с азартом. Васю – долго, вдумчиво и со вкусом. Может, поэтому я впоследствии вынужден был всю информацию схватывать на лету. А Василий вырос… тугодумом.

Впрочем, в доме наконец-то зазвучала английская речь! Сбылась мечта педагога. Мать на кухне задумчиво терла сухим полотенцем посуду, рассеянно выслушивая Васькины жалобы, которые щедро сдабривались надрывными всхлипами и выразительным закатыванием глаз.

А я ходил по нашей старенькой квартире, как по музею.

Каждый пустяк, каждая деталь или предмет в комнате отзывались в душе какой-то щемящей нежностью. Непонятно к кому – то ли к родителям, то ли к брату, а может быть – к самому себе.

А скорей всего – ко всему этому забытому миру. Яркому и беззаботному. Миру неведения зла и подлости. Наивной вселенной без проблем и горя. Где не было ни прошлого, ни будущего – только настоящее. А если и заглядываешь вперед – то максимум на день или на два.

«Послезавтра, если будете себя хорошо вести, пойдем в цирк». Послезавтра! Как долго. Дожить бы…

«Через месяц надо показать тебя стоматологу». Ха! Испугала. «Через месяц» – это как «в другой жизни». Через месяц и будем бояться. А там «или эмир умрет, или ишак сдохнет».

Хотя… про Насреддина я стал читать во втором классе.

Вернее, стану.

Стану?

И тут неожиданно сделалось страшно. По-настоящему. До темноты в глазах. До колик в животе. Скрутило от невыносимой жути так, что я уселся прямо на пол, где стоял, обхватив голову руками.

Стану…

Чего я «стану»? Читать Соловьева, которого взахлеб перечитывал четыре десятка лет назад? Не стану. Неинтересно – в прошлом году пытался почитать. Скука.

Тогда что? Учиться ездить на большом велосипеде? Уже умею. Плавать? Играть в шахматы? Разводить огонь в печке? Всему этому я учился в семилетнем возрасте.

Но… все это я уже умею… умею… умею…

Ходить в студию игры на баяне? Фига с два! Больше я этой ошибки не повторю…

Я еще посидел, успокаиваясь, встал на ноги и почему-то отряхнул колени.

Вот! Вот оно.

БОЛЬШЕ Я НЕ ПОВТОРЮ СВОИХ ОШИБОК!

Вот что действительно может стать интересным в моем купированном состоянии. В этом тщедушном детском тельце высотой чуть более метра. С необъяснимыми для моего взрослого сознания ограничениями прав и личной свободы. В условиях непререкаемого диктата тех, кто по факту младше тебя.

Матери сейчас только двадцать восемь!

– Голова точно не болит? – Мама появилась в дверном проеме, словно почувствовав, что я думаю о ней.

Она явно уже несколько оправилась от моего недавнего перфоманса и уверенно приближалась к реальности. За ее спиной, обиженно сопя, маячил непризнанный гений, обескураженный возмутительным невниманием к его персоне.

– Го-ло-ва не бо-лит, – продекламировал я нараспев по слогам, имитируя наши с мамой уроки чтения, – мам, да ты не волнуйся – я не чокнулся. Мальчик в школе принес слова «Битлов», я увидел знакомые буквы и выучил. Хотел тебе почитать. По дороге шел, повторял и не заметил машины.