Александр Бушков - Лабиринт Страница 2

– Сколько лет мы знаем друг друга?

– Лет сорок. Ты тогда еще не был ни царем, ни героем, помнишь?

– Я все помню, – сказал Тезей. – Смешно – не время вспоминать, а вспоминается. Ночная стража, у которой мы украли тогда мечи, та история в порту, караван, дочка Эгериона… – Он оборвал слова, словно задернул занавес. – Можешь ты мне сказать, ну почему они вдруг? Ты же ведал и соглядатаями… Почему вдруг я стал для них нехорош? Голов я рубил не больше, чем положено царю. Налогами прижимал в той мере, в какой это полагается. Тиран? Не спорю, но опять-таки не хуже и не лучше других.

Они молчали. Шум боя подступал все ближе к дворцовым воротам, накатывался, как прилив, и крики «Смерть Тезею!» были такими яростными, что от них, казалось, должны были отскакивать стрелы.

– Ты их всех слишком долго и слишком пренебрежительно оскорблял, – сказал придворный. – Слишком часто напоминал, что ты герой, великий полководец и победитель чудовищ, а они – сброд и жалкие людишки, не стоящие такого царя. В конце концов им надоело слушать, что только ты велик, только ты умен и храбр, только ты прав и справедлив…

– И вам, придворным, это не нравилось?

– Ну конечно. Кому такое может нравиться?

– А ведь я еще успею отрубить тебе голову, – сказал Тезей. – Мой палач от меня ни за что не отступится, ему-то меня покидать никак нельзя – многое могут припомнить.

– Воля твоя. Только я все-таки с тобой, а не с теми, кто рвется во дворец или сбежал из дворца. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Он был прав, он оставался верным, и Тезей сказал:

– Прости, погорячился я. Привычка…

Длинный тягучий скрип и стук – запирали ворота, вставляли в гнезда длинные, гладко обструганные брусья-засовы. Во дворец уносили раненых, и кровь пачкала широкие ступени. «Они не меня любят, – подумал Тезей о воинах, – они ведь не из преданности – просто каждый за время службы накопил столько грехов, что о пощаде и думать нечего… Но какое это сейчас имеет значение, что мне до их любви, лишь бы дрались…»

– Ясно, что все стенобитное снаряжение попало к ним, – сказал придворный. – Ворота, правда, у нас хорошие, часок продержатся, но зачем нам этот час? Мы ведь не собираемся умирать здесь, царь?

– У тебя все готово?

– Все, – сказал придворный. – Сокровища казны навьючены, кони для телохранителей готовы, о потайных воротах чернь не знает – они сгрудились у главных, на противоположной стороне. Мы прорвемся в Пирей. Только нужно торопиться – если бунтовщики вздумают занять порт, нам конец. Я жду приказа, царь.

– Итак, я еще царь… – сказал Тезей. – Пока я во дворце и могу отдавать приказы, я еще царь, без сомнения… Ступай к воротам, организуй защиту. Собери челядь, поваров, слуг, всех, кто способен держать оружие, и – на стены. Приказ прорываться я отдам, когда сочту нужным. Иди.

Придворный ушел молча. Собственные мысли у него, безусловно, имелись, но не было смысла их высказывать. Тезей остался один. Гоплиты, застывшие по обе стороны двери, были не в счет – живая мебель, способная убивать и умирать, одушевленные мечи, не имевшие права на размышления, оценки и слова.

Прежняя жизнь уходила, как песок сквозь пальцы, и совсем не имело значения, через сколько времени загрохочут в ворота монотонные удары стенобитных машин и как долго продержатся ворота. Ничто сейчас не имело значения – только то, что тридцать лет назад был синий остров Крит, и синий девичий взгляд, и свистящий взмах меча, и серый, ноздреватый камень запутанных, как человеческие судьбы, и длинных, как печаль, переходов. И тогда Тезей Эгеид, несмотря ни на что герой и пока еще царь Афин, обернулся к тяжелому темному занавесу. Складки раздвинулись с тихим мышиным шорохом, и выскользнул халдей.

То ли тридцать лет ему было, то ли пятьдесят. Он внушал удивительное доверие, а через промежуток времени, равный удару сердца, выглядел несомненным шарлатаном и прохвостом, которого лучше всего было бы без разбирательства вздернуть на воротах. Беда с ними, с этими халдеями, колдунами из далекой земли, – никогда их не поймешь и не разгадаешь.

– Все это немного забавно, царь, – сказал он. – Мне приходилось заниматься своим ремеслом в самых разных местах, но я впервые исполняю свои обязанности в осажденном дворце. В твоем положении обычно бегут не оглядываясь.

Он не язвил – просто говорил то, что думал. Сердиться на него не было охоты и времени.

– Мне говорили, что ты лучший посредник для беседы с тенями, – сказал Тезей.

– Возможно, – небрежно взмахнул рукой халдей. – Я всего-навсего занимаюсь этим всю свою сознательную жизнь. И не жалею. Видишь ли, тени умерших избавлены от свойственных людям пороков. Тени не способны ненавидеть, потому что это в их положении бессмысленно. Тени говорят так откровенно, как никогда не посмели бы при жизни… впрочем, тебе это сейчас неинтересно. И времени нет. Что ж, я буду беречь твое время. Приступим?

– Погоди, – сказал Тезей хрипло. – И это что же… вот так? Так просто?

– А, ну да, – кивнул халдей. – Ты имеешь в виду всякие там манипуляции с курильницами, загадочными пассами и раскатами грома? «В таинственном полумраке грозно мерцали глаза священного крокодила…» У нас нет времени на глупые спектакли, необходимые, чтобы больше выжать из клиента. Все делается довольно просто.

Он снял висевший на шее затейливый золотой медальон и, держа его перед собой на вытянутой руке, заговорил скучным голосом:

– Геката, царица ночи, помоги ничтожнейшему из твоих слуг и отпусти к нам на короткое время несколько твоих подданных. Я зову вас на откровенный разговор, уважаемые тени, бывшие смельчаки, бывшие подлецы, бывшие влюбленные, бывшие хитроумцы…

И шум бушующей у стен толпы уплыл в неизмеримую даль. Яркий день за окном померк и поголубел, словно дворец опустили на дно неглубокого, пронизанного солнечными лучами морского залива. Густой мрак, будто сочившийся из стен, залил углы зала и застыл неподвижной завесой. А потом из мрака стали появляться тени.

Они выглядели совсем как люди, но были все же бесплотными, бесшумно ступали, проходя сквозь оказавшиеся на пути статуи, колонны и столы. Они были прошлое, сон наяву в ясный солнечный день, а прошлое не меняется, и мертвые остаются молодыми и сохраняют присущие им при жизни манеры. Величественно, как на большом приеме, прошествовал Минос, царь Крита, в пурпуре и золоте, упругим шагом привыкшего к дальним походам воина прошел Горгий, начальник стражи Лабиринта, в серебряных доспехах, в которых и был убит. Тезей прекрасно помнил, куда пришелся удар, – в горло, повыше золоченого обруча. Он перевел взгляд в другой угол – из мрака, казавшегося шероховатым на ощупь, выступила Ариадна, прекрасная, как пламя, с длинным кинжалом из черной бронзы в руке. Тот самый кинжал, понял он и шагнул вперед, но его остановил исполненный все той же вялой скуки голос халдея:

– Забыл тебя предупредить: на этой встрече нет места изъявлениям бесполезного сожаления.

Тогда он остановился. Из мрака появился Рино с острова Крит, толкователь снов, и трудно было поверить, что он мертв, – он и по жизни всегда скользил беззвучной кошачьей походочкой. А в самом дальнем, самом темном углу стоял еще кто-то неразличимый, едва угадывавшаяся во мраке фигура. И тишина. Тезей почувствовал на плече руку халдея, твердую и сильную, и вспомнил, что он должен начать, – тени не могут заговорить первыми.

– Я хотел вас видеть, – сказал он, ни на кого не глядя.

– К чему такая спешка, братец? – откликнулся Рино насмешливо, как встарь. – Все равно скоро увиделись бы.

– А как… там? – спросил Тезей всех сразу.

– По-всякому, – сказал Рино. – По-разному, дружок. Но ты нас не для таких расспросов вызвал, я полагаю? Как у тебя дела, все царствуешь?

– Царствую, – сказал Тезей и подумал, что не врет в сущности, хотя границей царства стала дворцовая стена. Никак нельзя было рассказать им, что творится за стеной, – иначе, он знал совершенно точно, он терял последнее у него оставшееся, пусть невыразимое в словах и образах, но тем не менее самое ценное. Потому что спор, начавшийся три десятка лет назад, не кончился…

– Я хотел вас видеть, – повторил он. – Мы все наглухо связаны тем, что произошло тридцать лет назад. Мы все вместе однажды строили здание из подлости и лжи – это, помнится, твое выражение, Рино, верно? Мы оказались хорошими зодчими, мы один за другим переходили в небытие, а наше здание высилось в прежнем блеске, и оно неминуемо переживет всех нас, в этом ты оказался прав, Рино… Но вот что вы скажите мне, зодчие: можно ли обвинить в смерти Минотавра кого-то одного?

– Все-таки хочешь переложить на кого-то свою вину? – спросил Горгий холодно. В его тоне не было презрения – просто бесстрастность солдата.

– Вовсе нет, – сказал Тезей. – Я всего лишь хочу определить долю вины каждого. На каждом из нас лежит доля вины, никто не посмеет этого отрицать. Я убил Минотавра мечом.