Елена Хаецкая - Мракобес Страница 2

Ремедий уверен: хрупкая Эркенбальда ухитрилась взять гораздо больше. Бесстрашная баба, прет прямо в пролом, пока еще не рассеялся дым от выстрелов, – скорее, покуда всю добычу не расхватали другие. Двужильная Эркенбальда, подумал солдат с неприязнью, поглядывая на длинноносую фею со впалыми щеками. Ее дружок Мартин, который сейчас отдает концы в проклятой телеге, был Doppelsoldner, а она – Doppelfrau. Пока солдат получал двойное жалованье, его подстилка брала двойную добычу.

– Мартин умрет, как жил, – сказал Ремедий. – Полагаясь только на себя. При жизни он не слишком нуждался в Боге и Его служителях. Думаю, после смерти в раю ему не обрадуются.

– В аду его как раз ждет наш капеллан, – сказала женщина и грязно выругалась. – Сунулся грабить, скажи, какой храбрец. Теперь гниет во рву вместе с проклятым булочником.

– Сучий выродок, – равнодушно согласился Ремедий. – Кто-нибудь подобрал библию?

Женщина махнула рукой. Когда в ров сбрасывали трупы, она вместе с остальными бегло обшаривала тех, кто казался побогаче. Забрали пули, сняли кольца, серьги, цепи. А книгу никто даже искать не стал. Кому она сдалась, книга-то? В отряде грамотных не было. Да и крест на покойном капеллане был железный, плохонький.

– К вечеру доберемся до деревни, – крикнул капитан Агильберт, проходя мимо широким шагом. Из-за завесы дождя сквозь хлюпанье ног и копыт снова донеслось: – К вечеру будем в деревне.

– Мартин не дотянет до вечера, – сказала женщина, невидяще глядя капитану в спину. Она прошла немного вперед, задрала юбки и на ходу полезла в телегу.

– Сука, – сквозь зубы вымолвил Ремедий, вытер каплю крови, попавшую в глаз, и посильнее налег плечом.

Мартин лежал головой ко входу. Его закаченные белесые глаза слепо уставились на Эркенбальду. Он был еще жив. Губы умирающего шевельнулись, широкая борода задергалась.

– Пришла, – хрипло вымолвил он и перекатил голову – слева направо, справа налево.

Женщина молча устроилась рядом, уставилась в сторону.

– Что приперлась? – повторил умирающий. – Полюбоваться, как я сдохну?

– Да, – не поворачиваясь, сказала Эркенбальда.

Телега несколько раз дернулась и остановилась. Похоже, завязла всерьез. Донеслась брань Ремедия, который часто поминал «проклятую бабу».

На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса, гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к Мартину.

Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.

– Давит, – выговорил он наконец.

– Это бесы у тебя на груди сидят, – отозвалась женщина, но перекреститься поленилась.

– Монаха не нашли? – спросил Мартин и осторожно перевел дыхание – боялся закашляться.

Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.

– Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй… прямо в ад!

Мартин хрипло вздохнул.

– Устал я, – сказал он.

Снаружи загалдели голоса. Потом кожаные занавески отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока. За ним маячила сияющая физиономия Ремедия – как будто невесть какой алмаз в грязи сыскал.

– А еще говорят, что молитвы не помогают! – сказал он. – Гляди, что я выудил в луже! Монах!

– Тьфу! – от души плюнула Эркенбальда.

Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.

– Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе может приключиться дурное? – с интересом спросил он.

Эркенбальда проворчала:

– А то, крапивное семя.

Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так, будто пытались прочесть что-то сокровенное в душе маркитантки.

– Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, – сказал монах. Протянув руку, он с неожиданным проворством схватил ее за волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.

Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и опустил за собой занавески.

Мартин рассматривал неожиданного духовника без всякого интереса. Глаза его уже туманились.

– У нас с тобой мало времени, – сказал ему монах.

– Из какой задницы ты вылез, святоша? – спросил умирающий.

– Какая разница?

– И то верно. – Мартин опустил ресницы. – Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?

– Нет, – тут же ответил монах. – Во всяком случае, я их не вижу.

– Так и думал, что проклятая сука все врет.

– Ты умираешь, – сказал монах негромко. – Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.

– Я ландскнехт, – проворчал Мартин. – Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?

– Да, – сказал монах.

– Я сам купал его в крови. – Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.

– Я отпущу тебе грехи, – спокойно произнес монах. – Для того меня и позвали.

– Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.

– Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?

– Я убивал, – заговорил Мартин, прикрыв веки. – Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…

– Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?

– Да, сынок. К людям приходит только Смерть.

Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.

Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.

– Уж очень вовремя ты появился, – сказал ему Агильберт вместо благодарности. – Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без покаяния.

– Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», – напомнил монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.

– Всегда лучше, когда работу делает профессионал, – возразил Агильберт. – Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается своим делом.

Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.

– Ты что-то хотел мне сказать.

– Да. Оставайся с нами, – прямо предложил Агильберт. – Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.

– Валентин? – переспросил монах. – Так звали вашего капеллана?

Агильберт кивнул.

– Храбрец был, – добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.

– Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, – сказал монах.

Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго, после чего капитан громко расхохотался.

– Ай да святоша! – сказал он. – Даже это вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься? Я буду платить тебе пять гульденов в месяц.

– У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, – заметил монах.

– Тебе-то что?

Монах пожал плечами.

– Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.

И повернулся, чтобы уйти.

– Погоди ты, – окликнул его капитан. – Звать-то тебя как?

Монах повернулся, глянул – высокомерно, точно с папского престола, и ответил чуть не сквозь зубы:

– Иеронимус фон Шпейер.

Так Свора Пропащих обрела нового духовного наставника взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.

Шальк

Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, – о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.

К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и умеет – отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..

Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.

Повелел отрубить головы двум своим капитанам.

Колесовал шанцмейстера.