Леонид Смирнов - Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу Страница 2

В одном из писем к своему брату Тео голландец Винсент Ван-Гог, перебравшись во Францию и познакомившись там с новыми веяниями в живописи, признавался: «Первым делом я высветлил свою палитру». Не знаю, сколь осознанно, но тем же самым на протяжении последних лет занимался и Смирнов. Надо сказать, даже в первых, ранних своих произведениях он видел окружающий мир без упрощений, ощущал его противоречивость, запутанность, невозможность окончательного постижения управляющих им законов. Однако поначалу это загоняло смирновских героев в тупик, во внешнюю, событийную, или внутреннюю безысходность, преодолеть которую удавалось и не всегда, и не до конца. Настоящее представлялось страшным, а грядущее жутким — настроение, чрезвычайно характерное для отечественной литературы последних полутора десятилетий. И понадобилось преодолеть немалый путь по склонам той самой потаенной, «внутренней» горы Белой Тени, чтобы осознать: в сущности, так было всегда и, наверное, всегда будет — в любом мире, будь то в реальном, будь то в сколь угодно несхожем с ним альтернативном; главное — обрести равновесие и шагать в будущее с открытыми глазами, потому что страх — порождение невидящих или зажмуренных глаз, закрытых всякому свету.

Смирнов приводит к этому Игоря Пришвина — но не забывайте: все, чем наделяет автор героя, он предварительно должен нажить сам.

Андрей Балабуха

Пролог

Наша эмблема — орел, клюющий змею. Наш стяг — белое солнце над белым мечом на черном поле. Наш девиз: «Обороняй человека, не щадя живота своего». Наше прошлое — блистательно. Настоящее — кровь и измена. Будущего у нас нет.

Эти истории могут показаться вам странными. Слишком странными, а значит, недостоверными. Но поверьте мне на слово — все так и было на самом деле. Так и было… Так и было… Словно стучат вагонные колеса, а мы едем, едем в туманную даль, в чернильный ночной мрак, в ослепительный солнечный свет — туда, где нас пока нет, туда, где мы будем наверняка. Если нас не сумеют остановить на полдороге. А нас непременно попытаются остановить, ведь мы там не нужны, мы нигде не нужны. Мы — лишние, мы — изгои, нас любят только ближние наши, да и то не всегда. Но мы прорвемся, прорвемся во что бы то ни стало. Нас не остановить никому и ничему, потому что мы — последняя надежда этого больного, но достойного выжить мира. Надежда, как известно, умирает последней, а последняя надежда — она не умирает никогда.

История первая

КОГТИ ВЕРВОЛЬФА

Мы никогда не бываем у себя дома, мы всегда пребываем где-то вовне. Опасения, желания, надежды влекут к будущему; они лишают нас способности воспринимать и понимать то, что есть, поглощая нас тем, что будет хотя бы даже тогда, когда нас самих больше не будет…

Глава первая

Старый должок

На старике был зеленый армейский плащ. Собака вцепилась в его подол и тянула, мотая головой. Ткань трещала, но не поддавалась. Старик отбивался длинной палкой с бронзовым набалдашником. Когда он попал псу по черепушке, тот осел на брусчатку (передние лапы разъехались и больше не хотели держать), но зубы так и не разжал.

Два других пса напали спереди. Наскакивали, пытаясь вцепиться в ногу или дотянуться до живота. Набалдашник снова и снова обрушивался на их лапы, морды, ребра, но поверженные было псы тут же поднимались с асфальта, отряхивались, будто побывали в воде, и снова бросались в бой.

Помахивая полевой сумкой с учебниками, я шел из гимназии по улице Большой Блинной, Старик оборонялся на перекрестке соседней — Малой Блинной. Соединял эти улицы переулок Бастрюкова, названный так в честь купца, который в прошлом веке то ли спас Кедрин от пожара, то ли, наоборот — едва не спалил город.

Я чуть было не промахнул мимо. Старик не взывал о помощи, псы, на удивление, не рычали и не лаяли. А я задумался о своем — долгожданный чемпионат города по рукопашному бою среди юношей не давал покоя. Отец запретил мне участвовать: «Ты слишком хорошо подготовлен. Нечестно будет маслать этих детишек». И спорить с ним трудно, и согласиться невмочь.

Но, уже оказавшись за угловым кирпичным домом с вывеской «Каменские самовары», я затормозил: картинка, пойманная краем глаза, дошла-таки до сознания. Крутанулся на каблуках и кинулся обратно. В нескольких окнах я заметил лица, но никто не спешил оставить надежные стены и прийти к старику на помощь. Интересно, хоть полицию-то вызвали?

Весь переулок Бастрюкова — каких-то тридцать саженей. На бегу я прикинул свои возможности. Оружия нет. Кто мне его даст, пока не объявлена охота! Только три стальных шарика от детского бильярда; лучше, чем ничего.

Потрепанный жизнью старик отбивался из последних сил. Он взмок, задыхался и хрипел. Ноги были искусаны, штанины армейских брюк с красными лампасами превратились в кровавые лохмотья. Псы прыгали, желая впиться в горло, били передними лапами в грудь, пытаясь повалить старика на брусчатку. Еще немного — и они его разорвут.

Вот собачьи челюсти сомкнулись на лодыжке старика. Набалдашник палки крушил псу ребра, но тот не выпускал жертву. Похоже, собаки утратили не только инстинкт самосохранения, но и чувствительность к боли.

Я размахнулся и запустил первый шарик в глаз собаке, что вцепилась в старикову ногу. Вложил в бросок всю свою силу. Глаз лопнул, словно рыбий пузырь под ножом повара. Пес разжал зубы, дернул головой — и получил от меня ногой по челюсти. Хруст, сип.

Две другие собаки — бурая и пегая — как по команде переключились на меня. Они бросились справа и слева, метя в живот. На мгновение он показался мне большим, мягким и беззащитным. На самом деле у меня отличный пресс. Я не поддался на уловку и не стал прикрывать руками пузо. Псы вцепились бы в них, лишив меня всякой подвижности. Пусть кусают сквозь тужурку — авось не помру.

Одноглазая псина валялась на брусчатке; старик добивал ее палкой. Я оттолкнулся от тротуара и в прыжке ударил бурой собаке каблуком по хребтине. Острый край с металлической набойкой вошел между позвонками, и одним противником стало меньше.

Пегая прыгнула навстречу. Я уже опускался на тротуар, когда она врезалась мне в грудь. Я потерял равновесие, начал падать на спину. Испугаться не успел. Успел лишь ткнуть кулаком в собачье брюхо — не смертельно, но весьма болезненно. Выиграл две секунды. Сделав мостик, оттолкнулся руками от земли и встал на ноги. Теперь-то я покончу с третьим псом. Но тут из соседней подворотни показались четвертый и пятый. Пе-ре-бор…

Прикрываясь полевой сумкой, которую подарил мне отец (кожа добротная — попробуй прокуси), я один за другим метнул стальные шарики в новых врагов. Попал. Обычная собака, получив столь чувствительные удары, пустилась бы наутек, но только не эти выродки.

Псы, мотая ушибленными головами, продолжали трусить ко мне. На мордах читалась укоризна, мол, зря ты это — пожалеешь. И глаза были нехорошие, совсем не собачьи глаза. Акульи уж скорее. Впрочем, не видел я живых акул.

Чтобы принять боевую стойку, я выпустил из руки сумку, в которую мертвой хваткой вцепилась пегая собака. Ушибленные псы хотели взять меня в клещи. Это куда опасней. «Печень и селезенка… Нога левая, с любимой мозолью, и нога правая, толчковая… Чего сейчас лишусь?» — мгновенная дурацкая мысль и молниеносное движение.

Я поймал четвертого пса на противоходе. Он взмыл с тротуара и уже в воздухе, не в силах увернуться, встретился с моим ботинком. Хруст… Готов! Похоже, осколок ребра пробил легкое и вошел в сердце.

А в висках стучит: кинется сзади, сейчас кинется… Ведь пегая собака осталась за спиной. Нога моя отталкивается от брусчатки, и я разворачиваюсь в воздухе на сто восемьдесят градусов… Но бросок на спину не состоялся: старик, про которого псы на время забыли, добрался до пегой и размозжил ей череп ударом палки. Все-таки бронзовый набалдашник весил добрый фунт. Значит, оставался только номер пять.

А номер пять исчез. Сбежал, утратив самоубийственную жажду смерти. Из монстра о четырех ногах пес вдруг превратился в обыкновенную бездомную дворнягу — злобную, но трусливую, которая в жизни не полезет на рожон. Номер пять стремглав несся по Малой Блинной, поджав хвост.

Уф-фф! Неужто все?.. Я перевел дух, огляделся. Чисто выметенная улица, на зеленых газонах растут молодые тополя. Вокруг аккуратные домики, в глубине кварталов разбиты сады: серебристые ивы, буйно разросшиеся яблони, кусты крыжовника и смородины. У подъездов — клумбы с георгинами и японскими лилиями. Мирная, безмятежная картинка. Разве поверишь, что двоих людей едва не разорвали на куски? Если бы не четыре собачьих трупа на мостовой…

Я посмотрел на старика и обнаружил ошибку: породистый, а отнюдь не потрепанный. Это псы, а не жизнь истерзали его офицерский плащ. Армейская косточка. Бывший полковник, наверное. Неужели и он — ссыльный? Сколько же их тут?.. Глаза умные, внимательные, нос прямой, гордый, подбородок волевой, волосы седые, редкие, морщин полно, а загара нет. Домосед, не иначе.