Ольга Чигиринская - Замок Буврёй Страница 2

Я не успел к битве при Патэ, мне пришлось довольствоваться рассказами тех, кто удирал от нее. Тэлбот попал к ней в плен, толстый Фастолф, по слухам, загнал коня в бегстве. Я так разозлился, что лишил его ордена Подвязки. А потом я получил от нее письмо.

"Иисус, Мария!

От Жанны Девы - Генриху, королю английскому.

Вы, англичане, не имеете никакого права на это французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами - Жанны Девы - оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, ежели вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я вам пишу в третий и последний раз, и больше писать не стану. Подписано:

Иисус Мария, Жанна Дева

Я бы послала вам письмо учтиво, но вы схватили моих гонцов, вы задержали моего герольда по имени Гийенн. Соблаговолите вернуть мне его, а я пришлю вам нескольких из ваших людей, захваченных в крепости Сен-Лу, так как погибли там не все".

– У нас в руках в самом деле их гонец? - спросил я.

– Да, - ответил мне капитан ланкаширского отряда.

– Повесить, - распорядился я и разорвал письмо. В тот день и я решил, что она ведьма. По меньшей мере - еретичка. Письмо было очень похоже на пачкотню лоллардов, это меня взбесило. Мне уже отказывали в праве на корону - английскую. Называли узурпатором и сыном узурпатора. Господи, подумал я, запрети мне роптать. Я верю в Твою справедливость. Мой отец не желал трона - Ричард с его глупостью и мнительностью изгнал отца из страны, лишив достояния и доброго имени. Человек в таком положении должен восстать, если у него не душа холопа. Отец восстал, а поскольку он был солдат и вождь, а Ричард - тряпка, отец низложил его и заключил под стражу. И что же? Оказавшись в тюрьме, Ричард вскорости стал любим и оплакиваем той самой чернью, которую некогда вешал. Он, умевший только тратить и терять, вдруг сделался добрым государем, а отец, ночей не спавший, чтобы собрать растерянное Ричардом - узурпатором. В воздухе пахло бунтом, шотландская граница дымилась, и валлийские стервятники спускались со своих гор, чтобы жечь английские села, и французы высадились в Уэльсе, чтобы их поддержать… И хотя Ричарда не коснулась ничья рука, кроме Божьей, об отце стали шипеть: "цареубийца".

И вот опять то же самое - "Вы, англичане, не имеете права", и снова именем Бога… Нет, подумал я, здесь не без ведовства. Какая-то солдатская девка - а кем еще может быть баба при войске? - отбрасывает Тэлбота от Орлеана, громит при Патэ… Невозможно, немыслимо. Я знал французов, наших врагов - до появления Жанны мы били их два раза из трех. Это были опытные и отважные воины, но я знал предел их способностей, потому и уехал в Англию так спокойно, оставив Джона добивать Орлеан. И вот тебе раз: с ней французы смогли такое, чего не могли без нее. Она ведьма и должна быть сожжена.

И вот теперь я принес ей помилование, и она плачет от облегчения, глядя мне в глаза. А потом повторяет:

– Вы так добры, ваше величество. Но я не могу сделать то, что вы хотите.

Я вскидываюсь так резко, что чуть не бьюсь головой о спинку своего портшеза. Девушка от лишений и страха сошла с ума, не иначе…

– Джоанна, - мягко, как можно мягче говорю я. - Джоанна, если ты сделаешь это, тебя помилуют. А не сделаешь - тебя сожгут. Я видел как это бывает. Я подписывал смертные приговоры еретикам, и всегда смотрел за казнью, потому что не мог позволить себе малодушия. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, и я с тех пор прошел не одно сражение - но никогда раненый в бою так не кричит, как человек на костре. Правда, это недолго - когда огонь поднимается к самому лицу, человек вдыхает его, и кричать больше не может. Но глаза еще двигаются… пока не лопнут.

– Ох, да замолчите вы! - зажав уши руками, она падает лицом в свой соломенный тюфяк. - Мало что меня завтра сожгут, так теперь еще и вы мучаете! Думаете, я простая девушка и не понимаю, что почем? Или я сама не видала, кого смолой или маслом ошпарили?

– Так прими помилование, дура! - какую-то секунду я надеюсь, что мой окрик подействует так, как должен. Так, как он действует на молодых и нерешительных солдат.

Но нет. Она садится и качает головой.

– Ваше величество, я же понимаю, чего вы хотите. И цели своей добиться, и греха на душу не брать. Чтобы и я была виновна - и вы показали себя как милостивый государь. Вот только Бог мне не велит на это соглашаться. Бог говорит - в том, чтобы против Англии воевать и мужское платье носить, нет никакого греха.

– Бог - или твои голоса? - спрашиваю я.

– Они от Бога, - тихо, но твердо говорит девушка.

– Почему ты так в этом уверена?

Она поводит плечами.

– Меня, почитай, круглый год допросами изводили. Я все как есть говорила, велите судейским вам записи показать. Они там, правда, другой раз такую чушь писали, что никакого терпения не хватит. Я уж и кричала на них…

– Я читал все протоколы, Джоанна.

Глотаю застрявший в горле ком. Помилование я мог бы передать и через Уорвика - но мне был важен этот разговор, и я никому не мог передоверить те вопросы, на которые сам хотел услышать ответы. Вот, мы подошли к самому главному. К тому, что мучит меня с того самого дня, как на голову отца возложили английский венец.

…Я читал все протоколы и прежняя уверенность в том, что она ведьма, таяла с каждым новым исписанным листом. За неё взялись лучшие богословы Парижа. Поначалу казалось, что полуграмотную крестьянку легко будет запутать доводами и вытащить из нее высказывание, несовместимое с учением Церкви. Получилось же с Уиклефом - да из него и так лилось. Я читал протоколы и с ужасом понимал, что на некоторые вопросы сам не смогу дать верного ответа. Я достаточно хорошо знаю вероучение, но как прикажете отвечать на такой вопрос: "Находишься ли ты в состоянии освящающей благодати?" Сказать "да" - верный признак пребывания в дьявольской прелести. Сказать "нет" или "не знаю" - признаться в том, что верных и богоугодных решений ты, будучи во грехе, принимать не можешь, а отсюда уже полшага до обвинения в ереси.

"Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.

Всё? Нет не всё. Я испугался.

Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.

Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.

Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?

Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.