Князь Ядыгар (СИ) - Агишев Руслан Страница 2

От этих слов меня словно электрическим током пронзило с макушки и до самых пяток. Как же это так, я что-то не знаю о предмете моего обожания? Выходит, в моем детстве случилось что-то такое, что могло бы объяснить причины моей страсти, моего помешательства. Почему это скрыли от меня? Почему об этом я узнаю только сейчас?

– Ой, Дениска, чего это я ляпнула не подумав. Вот же дура, что в голове то и на языке, – она махнула рукой, словно дело и яйца выеденного не стоило. – Ну что ты волком-то смотришь? Ничего особого-то там не было...

Я же продолжал, прищурив один глаза смотреть на нее. «Вот же, б...ь, ничего такого!? Да, я же этой, мать ее картиной, днем и ночью брежу, а она говорит, что ничего особенного...».

– Ну, хорошо, хорошо, – все же она сдалась. – Брала я тебе в тот музей на побережье еще сопливым крохой. Путевки тогда заводской профсоюз выдал на семью на юг. Мы с отцом твоим, как только отпуска дождались, сразу же к морю махнули. Тебе тогда почти два годика было и поди и не помнишь ничего. В поезде все тяю и тяю просил, как заведенный. Надувшись же чаю, сразу засыпал, как маленький барсучок, – вспоминала мама, задумчиво теребя длинный локон у виска. – Около музея того мы, кажется, на третий или четвертый день отпуска оказались. Это я решила нас всех сводить в музей, а то отец твой надуется пивом и валяется целый день на пляже, – возмущение послышалось в ее голосе. – Ну, и потащила всех вас в этот чертов музей. На старой площади он был, в сотне метров от автобусного вокзала. Здание все обшарпанное, с осыпающейся штукатуркой на стенах и потолке. Я все боялась, что оно прямо сейчас развалиться...

Мне уже начало казаться, что в этой мешанине слов и образов из маминых воспоминаний я утону, но ни на йоту не приближусь к разгадки истоков своей страсти. «У-у, черт! Площадь, вокзал, штукатурка, музей... Когда же будет то, что надо?». К счастью, мое нетерпение не осталось не замеченным и прозвучала то самое название картины «Штиль».

– Я же тебя на секундочку оставила, посидеть на скамейке. А там эта проклятущая картина... Штиль, чтоб ее разорвало! – она плюнула на пол и тут же выхваченной откуда-то тряпкой начала затирать слюну. – Я же и не думала, что так будет. Отец с тобой был, а с Ленкой, сестрой, отрез на платье разглядывать начали. Отец потом сказал, что в туалет ему с пива захотелось. Он леденец тебе в кулачок зажал, а сама ходу. Когда же вернулся, то тебя уже не было.

Меня от нетерпения начало уже немного потряхивать. Понимание того, что еще немного и я все узнаю, бросало меня то в пот то в дрожь. «Значит, мальцом я тогда совсем был. Поэтому, похоже, ни черта и не запомнил! Б…ь! Получается, я был в одном шаге от нее... Я был в каком-то шаге и ничего не помню!». Дикое сожаление об этой утраченной возможности прикоснуться к картине словно раскаленные угли жгли мое нутро.

– … Через какую-то минуточку возвращаюсь и я к скамеечке, а тебя и след простыл, – мамин голос, казалось, пробивался ко мне через слой ваты, то затихая то становясь громче. – Боже, как я тогда заорала. Я, Дениска, орала, как пожарная сирена. Обложила матюгами и отца твоего, и дуру Ленку, и смотрителей музея. Они все носятся вокруг меня, а я ору не переставая дурным голосом. Кричу, что если мне моего малыша сейчас не приведут, я буду жаловаться... и в милицию, и в ОБХСС. До самого Брежнева обещала дойти. Вот какая я была, – продолжая рассказывать, мама чуть улыбнулась. – Милиция приехала, а где-то через час и тебя нашли.

Я замер. «Вот-вот, то самое. Мама, давай, давай, рассказывай, что было дальше».

– Лежал ты как раз под самой этой картиной. Калачиком свернулся и глазенками своими поблескиваешь. Махонький такой, беззащитный, – судя по повлажневшим глазам мама, готовилась всхлипнуть. – Лежишь и леденец свой посасываешь. А сам весь мокрехонький...

Ерзая на стуле, я едва не навис над мамой. «Ну, ну, что еще? Лежу на полу с леденцом? Мокрый. Обоссался, поди, от страха. А кто не обделается? Еще то что?».

– Описался, подумала сначала. Напрудил в штанишки и все, дел то. Э-э, нет, Дениска, не писался ты, – мамины слова меня насторожили. – Я же тебя на ручки когда схватил, то не мочу почувствовала. Другим чем-то пахло. Словно водорослями или тиной какой дохнуло от твоих штанишек и рубашки. Дома уже, когда стала тебя переодевать, увидела, что ты в кулачке своем что-то зажал. Хотела я посмотреть, а ты тут же в крик. Орать принялся еще почище меня. Ночью лишь, когда ты уснул, мне удалось разжать твой кулачок.

Мое внимание уже едва не звенело от напряжения. «Да, меня сейчас удар хватит. Давай, давай уже, говори!».

– Словом, вот, смотри, – мама протянула мне на ладони крохотную ракушку с завитушками. – Вот это у тебя было зажато в кулачке.

С трепетом, почти мистическим ощущением, я взял витую раковину в руки. Не знаю чего я ожидал? Просветления, ответа на все свои вопросы... Но ничего этого не было! У ракушки была гладкая поверхность, напоминавшая лакированную. По всей ее поверхности тянулись тонкие фиолетово-лиловые полоски, образующие многочисленные складки. Я и так и эдак крутил эту перламутровую штуковину, пытаясь пробудить этим хоть какие-то воспоминания. К сожалению, память моя молчала и никак не откликалась, словно ничего меня не связывало с этой ракушкой.

Большего от мамы добиться я не смог. Все те вопросы, что терзали меня много – много лет, вновь оставались для меня без ответа. «Ха-ха-ха. Снова вылезли эти два извечных русских вопроса – «кто виноват? и «что делать? Б...ь Хотя, кто виноват, вроде бы ясно. Источник всего эта чертова картина! Эта картина, что преследует меня с того памятного дня! Все дело в этом кусочке холста с масляными красками... Подожди-ка, а я ведь знаю и что делать...». Годами зревшая во мне мысль, вдруг оформилась в совершенно ясное и конкретное желание. «Нужно поехать в этот проклятый музей и во всем окончательно разобраться! Разобраться раз и навсегда! Точно! Нужно оказаться именно в том месте, где меня нашли почти тридцать лет назад».

В соответствие с принятым решением за пару дней мне удалось уладить дела на работе и выбить неделю отпуска. Родителей успокоил желанием немного развеяться на юге Крыма, на что и получил горячее одобрения. Еще полдня потратил на оформление билета и гостиницы.

В дороге я так и не смог уснуть. Где бы я не находился – в аэропорту, в самолете, в крымском автобусе – стоило мне только прикрыть глаза, как картина вновь представала перед моим внутренним взором, заставляя сердце сжиматься от дикой тоски, а тело трепетать от желания прикоснуться к полотну. Эта тяга была настолько сильной, что пожирала меня изнутри, словно смертельная лихорадка.

К концу пути собой я уже напоминал голивудского зомби, которого жажда плоти с бешенной силой гнала вперед. У меня осунулось лицо, под глазами появились черные круги, а сами они горели каким-то нездоровым блеском, который привлекал ко мне внимание каждого второго полицейского. В бодрствовании меня еще как-то поддерживали крепкий кофе и энергетики, который приходилось пить просто слоновьими дозами.

– Мужчина, вам плохо? – из забытья, в котором я лихорадочно пытался приблизиться к картине, меня вырвал хриплый женский голос кондуктора. – Да, упоролся он, Танюха! Как пить дать, набухался! Как бы мне он все кресла не облевал. Хорошо хоть за проезд сразу заплатил, а то потом ничего не вытрясешь у него, – встрял и недовольный голос водителя, показавший вихрастую бошку из-за своей каморки. – Не-а, не алкаш вроде, – прохладные пальцы коснулись моих щек. – Выхлопа нет, а и шмотки вроде приличные. Ого-го, да у него лопатник полный денег.

Наконец, мне удалось открыть глаза и сфокусировать зрачки над склоненным надо мной лицом немолодой женщины с резким запахом какого-то дешевого парфюма. Кондуктор тут же отпрянула от меня, забрав впрочем и свою руку из моего внутреннего кармана.

– Прибыли, мужчина, прибыли, – быстро затараторила она, немного растягивая слова и непривычно окая. – Конечная. Все уже давно вышли, а вы все сидите и сидите.