Лабиринт №7 - Сергей Васильцев Страница 2

Как всякий интеллектуал, он жить не мог без рефлексии и самоиронии, имеющей всю ту же причину – сосание под ложечкой. – Продолжить? – Трагический ужас гипертрофированного «Я» перед полным безразличием того сущего, что не укладывается ни в какие понятия и рамки. И как следствие – неврастения, которая оборачивается боязнью быта. И в конечном счете – боязнью бытия. И постоянными оправданиями, начинающимися с многозначительного: «Кто виноват?»

«Почему?» – он так и не мог ответить себе на этот вопрос. Почему, дожив до тридцати лет, не удосужился завести детей, хотя и пытался устроить свой быт в сожительстве с особой женского пола. Почему, по каким шаблонам выбрал себе подругу и сжился с ней, хоть и понимал, что начинает существовать уже другой – не своей собственной жизнью. И жизнь эта состоит из сплошных обязанностей «по отношению к …».

Обязанности постепенно превращались в своего рода развлечение на грани мазохизма, а потом уже – и в часть его сущности, создавая иллюзию, что так было всегда, что именно так и должно быть.

«Но ежели я любви не имею, – повторял он время от времени слова проповедующего, – Любви не имею. И что?»

В конце концов, он и сам пришел к уверенности в этой необходимости, безысходной как жизнь со смертельно или душевно больным человеком, которого невозможно бросить или отпустить. А в итоге в роли больного оказываешься ты сам. «Любовь – обратная сторона рабства, – пускался он в утешительные рассуждения. – Даже мать и отца я люблю потому, что они мои. Рабство – самый удобный способ существования.... Врешь, братец. В патетику потянуло. «Душегубка домашнего рая» и пр… Сам этого хотел и добился. И подруга твоя милая, умная женщина. Почти совершенство. Почти».

Иногда ему казалось, что он знал ответ на этот вопрос. И если продолжать линию виртуально-кармических умозаключений, то причины всего происходящего сводились к другой, уже запредельной линии его жизни – огромного счастья и такого же огромного горя. Такого, что сосуществовать с ним оказывалось невозможно. И кто-то высший и милосердный стер это прошлое из его теперешней памяти. Отчеркнул на полях.

Иногда оно возвращалось изнанками снов и еще – ощущением, как тяжко бродить по закоулкам чужой души, даже если человек сам раскрывается перед тобой, решительно отворяя все тайники своих сокровенных чувств, страх и самые интимные воспоминания.

Но сны оставались снами – не более того – без образов и дат. Видимо, в этом и крылась причина всех последующих: «Почему?» и «Отчего?».

Было время, когда он странствовал по чужим судьбам, как по пустым домам, где по углам еще валяется хлам недавно покинувших их хозяев. Но никогда еще он не достигал такого, как теперь, слияния с кем бы то ни было. Так что уже давно перестал ощущать, он ли стал хозяином своего тела, или сам вышел вечным пленником порабощенной сущности. Пленником от рождения.

Иногда он думал, что знает это давно и даже заранее, не понимая лишь одного: «Откуда он знает это....».

В конечном счете, он неважно использовал свои возможности. Было время, было и прошло, исчезло без прошлого – сплошным пробелом. Осталось, может быть, только имя, но разве этого мало?

И все-таки этот вопрос: «Почему?» – больше не приходил ему в голову, пока не появилась она – другая. И время снова начало двигаться скачками и урывками. И разорвалось, выплеснувшись впечатлениями другой жизни.

БЫЛО

Прошлое. Другое прошлое – без пробелов. Лет пять назад.

Существование в виде высокой блондинки с огромными глазами на броском, скуластом лице обрушилась на его голову. Название этому – любовь с первого взгляда. С двух первых взглядов. На двоих. Большая редкость, знаете ли. Наваждение.

– Здравствуйте, – сказала она, – Я буду у Вас работать. С чего начнем? – улыбка тронула ее губы. Мягкая – наверно. Тогда она умела так улыбаться.

– Сотрудница. – Улыбнулся он в ответ. – Начнем, пожалуй....

Она пришла и стала его притяжением, его любовницей, его любовью. Стала половиной его жизни – яркой и глубокой, как фейерверк в ночном небе. И из этой половины немедленно исчезли прошлые пристрастия, приятели, привычки. Личная жизнь раздвоилась и разломилась. Все, важное прежде, стало вторым планом. Отступило в тень, но не исчезло. Ведь тогда он еще контролировал ситуацию и сумел таки сохранить вторую свою половину, которая называется индивидуальный домашний очаг.

Зреющий мужчина, погрязший в собственных проблемах, и молодая красотка, скользящая по жизни, почти не касаясь ее изнанки. Что их объединяло? А очень просто – они сами. Он боролся с собой, принимал разумные решения и ничего не мог с этим поделать. А она? Она была рядом.

Напрочь лишенная тяги к материнству, она приняла постулат, что нельзя строить свое счастливое будущее на руинах чужой судьбы. Мужчина этого не стоит.

И реакция ее была всегда предсказуемой: изящный жест холеной ручки (Ах бросьте, сударь, не говорите глупостей! Какой ребенок? Я Вас люблю, как дай Вам Бог … – элегантного, сильного, с бесятами в глазах. Зачем семья? Какая скука!), яркий блеск белозубой улыбки. Она усаживалась рядом, распахивая колени. Как там говаривал Воланд? «И тут началась всякая чушь..».

А он? В конечном счете, и его грела эта мысль, что дама опять отвергла брачное предложение. Они просто любили тогда, и каждое их соприкосновение порождало страсть. Шли месяцы. Годы. Они жили, притираясь друг к другу плотнее, чем муж с женой. Да что там! – плотнее чем камни в пирамиде.

У них не было детей, но и не было зашоренности обоюдного быта. Он уже временами считал ее ипостасью своей собственной сути, когда этот их мир дал трещину, развалившую его всего за несколько месяцев.

Все началось с финансов. Правительство очередной раз сменило курс. Проекты не выгорали. Денег стало меньше. Их еще хватало. Ему. Только не ей. Она ушла. Внешне ничего не изменилось. Те же встречи, та же любовь, то же отсутствие просьб и упреков. Те же взаимопонимание и взаимопомощь. Те же разговоры по душам в дорожных пробках. Те же, да не те. В ней уже сквозила другая жизнь. И не было прежних долгих свиданий – частных квартир, где можно превратить мир в иллюзию совместного быта, каминов с пляшущими язычками пламени, когда за окном –30 по Цельсию и тишина такая, что