Воробей. Том 2 - Андрей Дай Страница 2

— Дания — тоже вроде бы как часть скандинавского мира, Владимир Иванович. И вот как раз датчане с немцем не дружат. Король-то датский, Кристиан, чуть в бой не рвется. Грозится, что ежели германец на Бельгию покусится, так и он полки свои двинет.

— Так это же чего получается, ваше сиятельство? Половина Европы супротив другой половины воевать будет? Если еще и Оскар с датчанами сцепится…

— Полагаю, это маловероятно, любезный Владимир Иванович. Швеция и Норвегия бедны, а власть короны там сильно ограничена. А вот помочь товарами да припасами Германии, на это Оскар может и без дозволения парламента пойти. Только опасается гнева Британии с Францией. Те ведь Швецию деньгами кредитуют…

— И хитрый Бернадот вознамерился, значит, через наши порты свою помощь везти? — догадался Родиславский. — Так у нас тут, Герман Густавович, прямо-таки водевиль какой-то выходит, а не военная драма.

— О, не делайте поспешных выводов, господин статский советник. Драмы еще будут, я вас уверяю! Эта война не закончится за двадцать дней, как прошлая замятня немцев с французом. Теперь-то воевать будут долго, смею вас заверить.

И бойкие мальчишки — газетчики, словно подслушав наш с Родиславским разговор, принялись кричать:

— Экстренный выпуск! Русский Вестник!

— Первая армия Германской Империи остановлена в версте от Нанси!

— Армия Фридриха Прусского заняла Люневиль и вышла к реке Мёрт!

— Германские пушки обстреливают Нанси!

— Экстренный выпуск «Русского Инвалида»!

— Французы взрывают мосты через реку. Наступление германцев остановлено!

— Французская артиллерия стреляет в скопления войск на иной стороне реки!

— Вторая германская армия поворачивает на север! Маршал Базен препятствует переправе через Мёрт-реку!

— Помилуй мя грешного, — перекрестился Родиславский, тут же вынул из жилеточного кармашка медную монетку и жестом подозвал бойкого мальчугана. — Началось смертоубийство!

— И еще долго будет продолжаться, любезный Владимир Иванович. Еще очень долго.

— Как бы и нас…

— А вот этого не будет, — жестко выговорил я. — Нам эта война ни к чему!

В принципе, газету можно было и не покупать. В передовой статье четырехстраничного листка — экстренного выпуска к газете «Русский Инвалид» — витиевато передавалось все тоже самое, о чем кричали пацаны. Потом, кстати, выяснилось, что важнейшие в стране свежие выпуски газет — бесплатное дополнение к статусу гостя в губернаторском доме. Но все-таки, приобрел листок не зря. Сохранил для коллекции. Первая большая война в Европе, обошедшая Россию стороной, началась.

А вот на Тверской время застыло, кажется, в эпохе окончания наполеновских войн. Мы с Государем уже бывали гостями московского «удельного князя» Владимира Андреевича Долгорукого. В семьдесят втором в Москве проводилась международная Политехническая Выставка. В Первопрестольную со всей Державы свезли все, чем страна могла бы гордиться. Естественно, что Николай Второй не мог пропустить такое событие мимо своего внимания, и не посетить мероприятие. Ну а меня захватил с собой, дабы продемонстрировать исключительное ко мне расположение. Ну и чтобы я мог сравнить тот, памятный, Томский, прообраз этого грандиозного события с международным и всеимперским его потомком.

В мире бушевал один из жесточайших финансовых кризисов. Даже старые, отлично и давно себя зарекомендовавшие банки и акционерные общества то и дело объявляли о своем банкротстве. И Россию не миновала чаша сия. В основном, от того что мы с министром финансов успели к тому времени скупить все запасы серебра в новорожденной Германской Империи, и тем здорово сократили денежную массу в стране. Пришлось спешно ввалить в шатающуюся экономику такое количество резервов, что мертвый бы поднялся и пошел. Никогда еще, ни до, ни после того года, кредиты Государственного банка не обходились банкам коммерческим так дешево.

Благо, что этот мир еще не обзавелся пресловутыми СВИФТами и системами быстрых платежей через глобальную компьютерную сеть. Чего уж там; я припоминать то о тех чудесах стал с трудом. Но это не мешало мне несколько снисходительно относиться к кажущейся сложности финансовой системы образца последней четверти девятнадцатого века. Простое лечение от давно известной болезни: в разумных пределах вливание денежной массы, при одновременном поддержании курса бумажной валюты, приводит, знаете ли, к удивительным результатам.

И вот, пока весь мир, кроме разве что Германии, трясло от ужаса перед нашествием новой волны банкротств, мы устраивали выставку достижений имперского хозяйства. А за одно, знакомились с недавно принявшим пост новым московским генерал-губернатором, князем, Владимиром Андреевичем Долгоруким.

Резиденция генерал губернатора располагалась в здании Моссовета. Все смешалось в доме Облонских? Ну да, как же иначе, если я прожил жизнь в далеком — сто пятьдесят лет тому вперед — будущем, умер, отбыл неисчислимую вечность в Чистилище, и был возвращен в тело молодого чиновника сюда. Во вторую половину девятнадцатого века. Более десяти лет назад…

Господи, как бежит время! Каким смешным и наивным кажусь я сам себе, взирая с высоты прожитых уже в этом времени лет, на того светловолосого немчика, что следовал заснеженным трактом к своему назначению исполняющим должность губернатора Томской губернии. Ах, какие планы я строил. Ах, как морщил лоб, припоминая пути и вехи развития мира и страны, знакомые по школьным учебникам и лекциям в Высшей Партийной Школе. Ах, как мечтал забраться на самый верх, и все-все-все изменить. Преобразовать и улучшить…

Бывал я и в мэрии Москвы. Ну это в мое то время здесь, на Тверской, в этом самом здании располагалась мэрия столицы. А до нее, здание занимал Моссовет. Что, в принципе, то же самое, только в другую историческую эпоху.

Хотя, вру. Дом тот, да не тот. Через полтора века он и повыше на два этажа, и положение относительно площади несколько другое занимает. То ли в тридцатые, то ли в сороковые годы двадцатого века особняк здорово передвинули, расширив, таким образом, площадь. И, кстати, не слишком позитивное окружение — политическую тюрьму, пожарную часть, вытрезвитель и морг — с Тверской выселили. Тем не менее, дворец остался таким же легко узнаваемым.

Теперь, в девятнадцатом веке, он только что пониже, да выкрашен не