Борис Давыдов - Московит-2 Страница 21

– Эх… Сейчас бы в трактир, а потом – в постель с красоткой! – чуть не заплакал верхний пильщик. – Уж там я бы с ритма точно не сбился!

– Ручаюсь, пану было бы не до красоток… И не надо про постель, молю ранами Езуса! Я устал как собака! Лечь бы да закрыть глаза!

– Можно подумать, я не устал! Ах, дьяблов первый советник! Это же работа для презренных хлопов! В крайнем случае жолнеров… Но не для благородной шляхты!

– Так пусть пан пойдет и скажет ему это в лицо! И пусть тянет, во имя Яна Крестителя! Тянет хорошенько, чтобы пила не застревала! У меня руки уже отсыхают!

– А у меня будто нет?! Уж если это – обучение московитскому искусству «ближнего боя», или как он там болтал, то что же тогда называть черной работой?!

– Оставить разговоры!!! – рыкнул незаметно подобравшийся полковник Пшекшивильский-Подопригорский. И, торопливо покосившись на открытое окно, добавил шепотом: – Не взыщите, панове, сами виноваты. Пан первый советник предупреждал же, что любой его приказ должен исполняться немедленно и без рассуждений! А силой вас сюда никто не тянул, сами просились.

– Так ежели приказ противоречит чести шляхетской! – чуть не взвыл верхний, продолжая тем не менее усердно пилить.

– То невместно с гонором польским, на Бога, невместно… – подхватил второй, поддерживая ритм.

– Я вижу, панове желают работать до заката? – пожал плечами молодой полковник. – А потом еще с полчасика походить гусиным шагом?

– Чем??! – ахнул верхний пильщик, лицо которого, и без того багровое от натуги, стало еще темнее.

– Сам в точности еще не знаю, – покачал головой Пшекшивильский-Подопригорский. – Но судя по словам пана первого советника, это что-то очень эффективное. Так что не нарывайтесь на неприятности, панове! Пилите, пилите…

«Пилите, Шура, пилите! Они золотые!» – усмехнулся я, бесшумно отходя от окна. Ничего, ребятушки, дисциплину у вас наведу. Вы быстро выбросите из головы все эти бредни: «позорно, невместно…»

Алексей Михайлович, ощущая несвойственное ему смирение и даже робость, рассматривал двух старцев, сидящих напротив. Хоть и твердил себе, что государю, помазаннику Божьему, надобно всегда чувствовать превосходство перед любым подданным своим, сколь бы родовитым и влиятельным тот ни был, а ничего не мог с собой поделать. Слишком уж известные и заслуженные мужи явились на его зов.

Потому сразу после поклонов и приветствий учтиво предложил сесть, да не поодаль, на лавки у самой стены покоя, а рядом с собой, на немецкие стульчики с высокими спинками.

Старики упирались недолго, только для порядку, чтобы даже малого урону чести царской не нанести. Уселись с видимым облегчением, расправив полы одежд: и то сказать, ноги-то гудят от старости, да еще зной летний измотал вконец.

– Федор Иванович! – переведя дух, обратился юный царь к седому как лунь боярину Шереметеву. – И ты, Алексей Михайлович, тезка мой! – это обращение последовало уже к боярину Львову. – Рад видеть вас. Чту и лета ваши почтенные, и заслуги великие. Скорблю, что удалились от двора моего, хоть и понимаю: едино лишь из-за старости и недугов, на государевой службе полученных. Бог свидетель, сейчас советы ваши мудрые ой как надобны!

– Спасибо на добром слове, государь! – почтительно склонил голову Шереметев. Взмокшая лысина так и засверкала в свете лампад да свечей. – Хоть старость свое берет, а постараюсь тебе еще послужить. Как служил деду твоему и родителю, верой и правдой. Чтобы, когда Господь призовет вскоре, мог с чистой душой и совестью предстать перед судом его.

– Да зачем думать о смерти, Федор Иванович! Бог даст, ты еще долго проживешь… – заторопился царь, но слова его прозвучали не слишком-то уверенно.

Старик с печально-мудрой улыбкой покачал головой:

– Нет, государь, конец мой уже близок. Чую и понимаю. Одно лишь желание: напоследок удалиться в святую обитель да принять постриг… Был Федором, а закончить путь земной хочу иноком Феодосием. Больно уж нравится имя это, зело благолепное! – улыбнулся умиленно, но тут же, спохватившись, перевел разговор: – Однако же покуда еще есть силы и разум, отдам их к твоей государевой пользе! Ты сказывал, что советы наши нужны? Поведай же, что тревожит, покоя лишает! А уж мы с Алексеем Михайловичем постараемся.

– Истинно, истинно так! – торопливо кивнул Львов.

– Беда грозит государству нашему! – с дрожью в голосе произнес юный самодержец. – Пришедшая, откуда не ждали. Выслушайте же и поразмыслите: как лучше поступить? Страшусь я ошибки, ибо цена ее велика будет! С Боярской думой решать буду, как заведено, но прежде хочу ваше мнение узнать. Вы – мужи многомудрые и преданность свою много раз выказывали, потому мне особенно дороги как советчики.

И царь сначала подробно рассказал старым боярам о письмах Хмельницкого с просьбами принять его «под высокую государеву руку» вместе со всем войском Запорожским и людом православным. А потом – о «подлеце и воре Андрюшке» и его «бабе-самозванке», оказавшихся у князя Вишневецкого, «святой веры изменника».

– Что думаешь о сем, Федор Иванович? – с волнением спросил он Шереметева, когда рассказ подошел к концу. – Говори как есть, ничего не боясь и не скрывая!

Старик ответил не сразу. Какое-то время молчал, судорожно стискивая узловатыми высохшими руками посох. Видимо, слова царские потрясли до глубины души.

– Сам ведаешь, государь, всегда я служил роду Романовых, – наконец негромко отозвался боярин. – Еще во времена, когда никто и помыслить не мог, сколь высоко он вознесется! Сколь сил положил на Земском соборе, уговаривая да упрашивая, чтобы отца твоего, юного отрока, царем избрали! Сколь долго склонял и его, и матушку его, бабку твою, волю Собора не отвергать и венец царский принять! Ох и нелегко же было… – Шереметев покачал головой. – Деда твоего, страдальца, из плена польского встречал, до Москвы вез с великим бережением. С поляками да литвинами вел переговоры, торгуясь яростно, словно гость[16] какой, а не боярин. Лишь бы государству была польза…

– Да то и мне ведомо, и всей Руси! – нетерпеливо подскочил Алексей Михайлович. – Заслуги твои велики! Ты совет дай!

– Не серчай, государь, и дослушай, уважь древние годы мои, – почтительно, но с достоинством отозвался старик. – Это я к тому говорю, что опыт имею немалый и нрав польских да литовских людей изучил изрядно. Вот потому и советую: под свою руку Хмельницкого с его войском не бери. Хоть и соблазн великий, и защита веры православной – святое дело, а вреда будет больше, чем пользы. Поддерживай, чтобы был гетман этот самозваный занозой в боку Речи Посполитой, а на войну с нею не иди! Вот мой совет. А что до Андрюшки и его бабы – любой ценой извести надобно. Ни перед чем не остановясь.

– А ты что скажешь, Алексей Михайлович? – после паузы обратился царь к своему тезке.

Боярин Львов неторопливо огладил длинную седую бороду, видимо, собираясь с мыслями.

– Про Андрюшку и самозванку эту – согласен с Федором Ивановичем. Сорную траву надобно изничтожать, да вовремя, не то разрастется и все жито задавит! А вот про защиту братьев наших единоверных – не взыщи, боярин, не соглашусь с тобой. – старик покачал головой, развел руками. – Да, хлопот и опасностей будет немало, а выгод все же больше. Лишь бы делать все разумно, с бережением, каждый шаг взвешивая. Только помыслить: сколь новых земель можно привесть под твою руку, государь! А повезет – так вместе с Киевом!

– Так ведь война будет! – вскинулся Шереметев. – А всего четырнадцатый год пошел, как мир заключили!

– Что ж, повоюем. Не впервой, – пожал плечами Львов. – Уж тебе ли, Федор Иванович, войны бояться… Мало ли бился с теми же поляками да литвинами?

– Вот потому я и против. Спесивые они да гонористые без меры, а воевать умеют, того не отнять. Быстро не сладим, на годы затянется, а в казне у нас… – Шереметев горестно вздохнул, скривился, будто почуял дурной запах. – Уж прости, государь, что о худом напоминаю. Да еще когда Москва от бунта не оправилась.

– Не за что прощения просить, Федор Иванович! – торопливо воскликнул царь. – Будь ты главным советчиком моим, а не Морозов, не дошло бы дело до бунта… Ох, грехи наши тяжкие! – перекрестился, обернувшись к иконе. – Однако чудится мне, что ты не договариваешь. Или не так?

Шереметев несколько секунд испытующе глядел на юношу, годящегося ему во внуки.

– Так, государь. Хоть и тяжко говорить мне такое, православных братьев хаять, а все же скажу. Не столь война меня пугает, сколь ненадежность Хмельницкого и людей его. Пусть ты помазанник божий и самодержец, а я пожил куда поболе и повидал многое… Людишки тамошние привыкли бузить да предавать. Для них сие – как нам в баню сходить в субботу. Напрасно, что ли, Войско Запорожское лишили всех привилеев?[17] Я дивлюсь долготерпению короля и Сейма! Да случись такое в твоем государстве – каленым железом сию скверну выжгли бы! Люди забыли бы место, где стояла Сечь!