Иван Алексеев - Засечная черта Страница 21

Никита некоторое время обдумывал услышанное, затем, не задавая лишних вопросов, произнес твердо:

— Хорошо, дружинник, все сделаем, как ты просишь.

Лось поднялся:

— Ну, ладно, прощайте, братцы! Даст Бог — свидимся! Спасибо вам за службу совместную да за хлеб-соль сегодняшний!

— Куда ты в темень-то? Заночуй с нами, на рассвете и тронешься!

— Нет у меня времени спать-ночевать. Еще с двумя дозорами должен успеть встретиться. Уходим мы послезавтра.

Лось обнялся на прощанье со станичниками, легко вскочил в седло, тронул поводья, и вскоре приглушенный стук копыт его скакуна растаял в бескрайней ночной степи.

Михась уже чувствовал себя сравнительно неплохо, передвигался на короткие расстояния достаточно уверенно, мог даже расколоть небольшое полешко для растопки печки и принести треть ведра воды с ручейка. Конечно, для строя и боя он не годился совершенно, но этого от него, слава Богу, пока и не требовалось. Зато выздоравливающий дружинник вполне мог прожить несколько дней в ските один, если отцу Серафиму понадобится отправиться в свой монастырь, повидать настоятеля и братию. А такая надобность у монаха была, поскольку он, заботясь о раненом, уже и так третий месяц не появлялся в стенах святой обители. Его столь длительное отсутствие могло вызвать ненужное беспокойство, и монах решился все же отправиться в монастырь, оставив Михася одного дней на десять. Впрочем, не совсем одного, поскольку Анюта вовсе не собиралась отказываться от своих походов в скит, совершаемых ею по-прежнему дважды в седмицу.

В общем, сотворив молитву, отец Серафим закинул за плечо тощую котомку, взял посох, старую толстую ветвь с неровно срубленными сучками, и побрел по знакомой звериной тропе, почти сразу скрывшись в чаще за стволами вековых деревьев. Покидая поляну, он оглянулся на свой скит, где в дверях стоял Михась, ласково улыбнулся дружиннику, издали еще раз благословил его. На душе у монаха было светло и благостно, ибо шел он в святую обитель возносить молитвы и славить Господа и истово верил, что во время неблизкого и небезопасного путешествия с ним просто не может произойти ничего плохого. Да и Михася он оставлял в добром здравии, в надежно укрытом от посторонних глаз месте. То есть уходил отец Серафим с легким сердцем и без дурных предчувствий.

Беда налетела совсем с другой стороны. Через два дня после ухода монаха в скит пришла Анюта. Появилась она позднее, чем обычно. Михась, сидевший на пороге скита, даже стал слегка волноваться в связи с долгим отсутствием девушки и вздохнул с облегчением, когда расслышал ее приближение по едва заметной тропинке. Но все же что-то его насторожило, ритм движения был не такой, как обычно. Дружинник со всей поспешностью, на которую был способен, поднялся с порога и, коротко, почти неслышно застонав от слишком резкого движения, спрятался за угол избушки, приготовился к отступлению в ближайший кустарник. Но через некоторое время на поляне перед скитом появилась именно Анюта, а не кто-нибудь другой. Девушка действительно двигалась неровной походкой и почему-то закрывала низко повязанным платком половину лица.

Михась вышел ей навстречу.

— Здравствуй, спасительница, — в его голосе звучала искренняя теплая радость.

— Здравствуй, Михась, — девушка отвечала с запинкой, то ли печально, то ли смущенно, и остановилась, словно не решаясь приблизиться.

— Анютушка, уж не случилось ли чего? — Дружинник шагнул навстречу девушке.

Та низко опустила голову. И тут Михась заметил на ее сарафане большой разрыв, наспех зашитый. Возможно, она потому и задержалась, что приводила в порядок единственное свое платье.

— Анютушка! — Михась взял девушку за плечи, та подняла голову, и он увидел на ее чистом и светлом, почти детском лице огромный безобразный синяк от страшного удара, почти закрывший левый глаз.

— Что случилось? — Горло его свело судорогой, он еле произнес эти слова хриплым шепотом.

Анюта уткнулась ему в грудь, сквозь рыдания произнесла сбивчиво:

— Никифор, богатей наш деревенский, встретил за околицей. В сарай поволок, сарафан принялся рвать. Я отбивалась, на помощь звала... Ударил со всей силы, чтоб замолчала. Я укусила его за руку, вырвалась, убежала. Орал вслед дико. Грозился поймать, ссильничать и убить потом.

Сердце Михася оборвалось, провалилось куда-то в черную пустоту, и он на миг ощутил то безысходное отчаяние, которое испытал всего три раза в жизни: на том испытательном рубеже, когда против их уставшей, еле держащейся на ногах тройки вышли беспощадные особники, на палубе бригантины-ловушки, когда увидел, что захваченная испанцами «Принцесса» увозит Джоану, и на улице московской слободки, возле тела погибшего в неравной схватке Степы. Эту девушку, такую чудесную и такую беззащитную, в жизни не сделавшую никому ничего дурного, избил, грозился обесчестить и убить мерзкий негодяй, а он, Михась — русский дружинник, не раз выходивший один против дюжины врагов, не может оказать ей реальную помощь! Ведь она спасла ему жизнь! От дикого отчаяния, от никогда не испытанного ранее чувства собственного бессилия Михась задрожал всем телом, едва не упал на траву.

— Что с тобой, миленький? — Анюта, обнимавшая дружинника, почувствовав, как он пошатнулся, вмиг забыла о своем горе, ее чуткое сердце самоотверженно откликнулось на чужую боль. Да почему же чужую? Этот дружинник, такой добрый и приветливый, умный и веселый, несмотря на тяжелейшие раны, полученные, как предполагал отец Серафим, в неравном и героическом бою, стал за последние месяцы для нее ближе всех в мире. Никто и никогда, кроме покойницы матери, которую Анюта помнила весьма смутно, да монаха-отшельника, отца Серафима, не смотрел на нее так внимательно и тепло, не разговаривал так понимающе и уважительно, по-человечески, как с родной. И он действительно стал для нее родным. Родным и любимым. И тут же Анюта внезапно как будто окаменела, пораженная страшной догадкой. А вдруг он просто отшатнулся от нее, отвращенный ее изуродованным лицом и рассказом о том, как к ней прикасались чужие руки?

Анюта отпрянула от Михася, опустилась на траву, вновь закрыла лицо руками, но не зарыдала, а лишь застонала, закачалась из стороны в сторону. И это ее беззвучное безысходное горе было еще страшней.

Михась медленно, с трудом выпрямился, затряс головой, надеясь рассеять застилавшую глаза мутную серую пелену. Он понимал, что не сможет дальше жить, если не защитит эту девушку. Он умрет, но попытается спасти ее. «Умрешь и не спасешь», — шевельнулась в каком-то уголке его сознания горькая, но объективно верная мысль. «Ну что ж, мертвые сраму не имут!» — ответил он сам себе. «Да, не имут. Но девушке от этого не станет легче. Лучше вспомни, какие слова ты добавил к этому воинскому присловью тогда, на двухсотверстном переходе».

— Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются! — одними губами едва слышно прошептал Михась.

Девушка продолжала сидеть на траве, уронив голову, сгорбившись, как столетняя старуха.

— Анютушка, милая, пойдем в избу, за стол сядем да решим, как нам быть! — произнес он твердо, но ласково и протянул девушке руку.

Анюта отняла ладони от лица, подняла на него глаза, вернее, один, оставшийся неповрежденным, но не протянула руки навстречу, а, напротив, прижала к груди.

— Я тебе не противна, Михась? — голос ее был бесцветный и совершенно чужой.

— Что ты, милая, — воскликнул изумленный и потрясенный дружинник. — Давай руку, пойдем скорей. Отец Серафим взвару оставил целебного, бодрящего, сейчас подкрепишь силы, да и решим вместе, как быть.

Он сам взял девушку за обе руки, попытался поднять с травы, но лишь скрипнул зубами от боли и бессилия. Анюта, почувствовав эту его боль и забыв о своей, вскочила, опять прижалась к нему, то ли обнимая, то ли поддерживая, и они, переступив через невысокий порог, вместе вошли в избу. Растопили печь, разогрели взвар да заодно и кашу, поскольку наступало уже время ужина. Михась, восстановивший душевное равновесие, снова готов был рассуждать спокойно и логично, как при подготовке боевой операции. Он молча и сосредоточенно поел, хлебнул из берестяной кружки дымящегося паром взвару и опустил ее, припечатав к столу, словно поставил некую точку.

— Ну что ж, Анютушка, давай рассуждать взвешенно и последовательно, как учат нас философские греческие трактаты, — Михась указал в угол, где стоял окованный железом сундучок, содержавший в себе единственное земное богатство отца Серафима: полдюжины книг.

Девушка кивнула с готовностью, подалась вперед, ее лицо приняло сосредоточенное выражение.

— Обидевший тебя изверг — это враг. — Михась жестом остановил попытку Анюты возразить ему и продолжил: — Враг. Причем еще и мой личный. А врага или уничтожают, или, при неравенстве сил, бегут... Что скажешь про вторую возможность?

— Куда ж я побегу из своего села? Кому я нужна? Да и тетку не бросишь. Она ж мне заместо матери, родная душа. Небось убиваться да тосковать по мне будет, и так у нее жизнь безрадостная.