Сергей Шхиян - Волчья сыть Страница 22

Я выпил кружку клюквенного морса и набросил на плечи Алин теплый платок. Легче не стало. Постепенно озноб усилился, и сильно заболела голова. Я прилег и накрылся одеялом.

Через полчаса меня уже трясло. Началось головокружение, и на глаза навалилась тяжесть. Я проверил пульс. Вместо обычных 65–70 ударов он участился до 130, причем с аритмией. Я несколько раз чуть не потерял сознание.

Аля испугалась и начала суетиться, не зная, чем мне помочь. Я попросил ее подать аптечку и из ничтожного остатка лекарств выбрал таблетку анальгина. Голове стало легче, но общее состояние не улучшилось.

Симптомы были похожи на грипп, но до появления этого вируса было еще около ста лет. Я велел Але сделать себе матерчатую повязку и уйти ночевать на хозяйскую половину. Она заупрямилась, а у меня не было сил с ней спорить.

Весть о моей болезни разнеслась по дому, и вскоре явился Иван. Он внимательно посмотрел на меня и заявил совершенно безапелляционно, что меня сглазили.

Во всякие сглазы и порчи я никогда не верил, и к его словам отнесся скептически. Однако, Алю и хозяйку они встревожили. Они удалились на «военный совет» и выработали стратегию и тактику моего лечения. Я так плохо себя чувствовал, что не мог противодействовать их инициативам, просто молча трясся под одеялом.

Присланная хозяйкой прислуга принесла святой пасхальной воды, которую Дуня стала переливать из склянки в склянку через дверную ручку. Потом мои целители совсем разошлись и начали выделывать какие-то пируэты с иконами и окроплением углов святой водой.

Я начал проваливаться в беспамятство и мог наблюдать за их действиями, лишь когда ненадолго приходил в себя. В конце концов я провалился в черный беспамятный сон. Очнулся я поздним утром, когда солнце было уже высоко. Аля сидела рядом со мной на лавке, подперев щеку кулачком, и дремала.

Я сел на постели. Все белье на мне было совершенно мокрое, тело ватное, но никаких других признаков болезни не ощущалось. Пульс был в норме, голова ясная. Мои шевеления разбудили Алю. Она с тревогой посмотрела на меня.

— Как ты, милый?

— Вроде нормально, — ответил я. — Что это со мной было?

— Всю ночь стонал и бредил, только недавно утих.

Я попросил воды и свежую рубашку. Переодевшись, встал на ноги. Они противно дрожали от слабости. Я прошелся по комнате и заставил себя сделать несколько гимнастических упражнений. Тело начинало слушаться, и тошнота отступила.

— Что это вы со мной ночью выделывали? — поинтересовался я.

Аля рассказала, как они отгоняли нечистую силу, снимали с меня сглаз и порчу. Я не стал подвергать сомнению их знахарские методы лечения. Пусть каждый верит в то, что он считает правильным.

У меня почти не было опыта собственных болезней. Поэтому странная хворь напугала своей внезапностью и силой. Логика подсказывала, что меня могли попытаться отравить в одном из домов, где я был вчера с визитом. Почти везде меня чем-нибудь потчевали, так что вычислить своих новых тайных врагов я не смог и решил не давать воли страху и подозрительности.

К девяти часам, как было условлено, пришел виконт де Шантре. Я еще до конца не оклемался и встретил его без большого энтузиазма. Аля к этому времени оделась в подаренное княгиней платье без декольте и, на мой взгляд, выглядела отлично. По моему совету, она перестала заплетать волосы в косы и научилась сооружать себе высокую прическу, открывающую шею.

Виконт не сразу узнал в бледной (после бессонной ночи), изящно одетой даме с гордой посадкой головы вчерашнюю мещанку. Француз тут же заюлил и принялся галантничать, что мне, естественно, не понравилось.

Он отнесся к предстоящим занятиям ответственно и нарядился в бутылочного цвета фрак, расписной атласный жилет и круглую (несмотря на запрет царя носить на Руси «якобинские» головные уборы) шляпу с высокой тульей, украшенную широкой вышитой лентой.

Правда, панталоны у него были уже, чем было модно, а рубашка и вовсе «дореволюционная». Однако выглядел месье вполне комильфо, особенно для нашей глухой провинции. Думаю, если бы он мог сбросить десяток-другой годков, то был бы парень хоть куда. Аля тут же встала в стойку и начала стрелять глазками, что почему-то меня задело.

Я вовремя почувствовал опасность и безжалостно затоптал костерок ревности, затлевший где-то внутри. При всех навалившихся на меня неприятностях только и осталось, что начать ревновать Алевтину к первому встречному.

— Я бы хотеть иметь реванш, — сообщил он мне. — Вы показать свой искусство?

— Как-нибудь в другой раз, я болен, — извинился я и состроил болезненную мину.

Мы еще немного поболтали на общие темы, но быстро исчерпали свои скудные запасы слов и престали друг друга понимать..

В этот момент случилось странное событие, которому я так и не нашел объяснения. Пока мы пытались разговаривать, Аля, как благовоспитанная женщина, участия в мужской беседе не принимала, но к тому, о чем мы говорили, прислушивалась. В один из моментов, когда я не мог понять даже то, о чем толкует собеседник, она вдруг вмешалась в разговор и объяснила, что пытается сказать француз.

— Как ты сумела его понять? — поразился я. — Он что, думает по-русски?

— Не знаю, — ответила она, — по-каковски он думает, понимаю, и все.

— Ты слова понимаешь или смысл?

— Понимаю, и все, — упрямо повторила Аля, почему-то начиная сердиться.

Мне же не хватило простых слов объяснить, что я, собственно, хочу у нее узнать. Я совсем запутался в ее способностях воспринимать чужие мысли.

Виконт, воспользовавшись паузой в разговоре, опять сел на своего любимого конька и начал ругать «революсьон», от которого плавно перешел к своему тяжелому материальному положению. Я не сразу понял, какое отношение имеет laid (гадкий) Робеспьер к выражению deux cents (двести) рублей. Однако постепенно выяснилось, что столько он хочет получать за свой урок.

Не знаю, чем руководствовался француз, заламывая такую фантастическую цену. Возможно, до него дошли слухи о моих высоких гонорарах, или его подвела жадность.

Перебор был его ошибкой. С одной стороны, у меня не было таких денег, с другой, если бы даже они и были, его товар не имел такую высокую цену. Решение учить Алю возникло спонтанно, и не было ни для меня, ни для нее вопросом жизни и смерти. Тем более, я не знал квалификацию виконта как преподавателя, и будет ли толк от занятий с ним.

Мне не очень нравилось, как он поглядывает на Алю (с чем я был готов смириться), но оккупантские замашки эмигранта, возжелавшего обуть «белого дикаря», меня возмутили.

Запроси он пятьдесят рублей (столько стоила крепостная девушка), я бы постеснялся торговаться, но двести был наглый перебор!

Я за такие деньги мог выкупить и отпустить на свободу целую крестьянскую семью, а не пижонить своим благосостоянием перед недоделанным контрреволюционером.

— Я считаю, что за урок вам будет достаточно и трех рублей, — слащаво улыбаясь, сообщил я.

— Trois cents (триста) рубли! — обрадовался француз.

— Нет труа сан, труа рубля. Три рубля, понимаешь? — для наглядности я показал ему три пальца.

Де Шантре вспыхнул, хотел возникнуть, но, видимо, вспомнив о моих фехтовальных талантах, не рискнул особенно распаляться. Он предпочел разразиться длинной речью и рассказать о ранах великой Франции и коварстве революционеров. Опять покатили Дантон, Марат, Робеспьер. Обличив подлых палачей отечества, в заключение он снизил цену до сан (ста) рублей.

Я, в свою очередь, припомнил сожжение Москвы, которое произойдет через тринадцать лет, жлобство «Парижского клуба», отказавшегося списать России советские долги, и поднял цену до четырех рублей.

Начался торг. Я откровенно измывался над титулованным аристократом и прибавлял по гривеннику, в то время, как он сбрасывал цену десятками рублей. Сошлись мы на шести рублях тридцати копейках.

Впоследствии выяснилось, что француз все-таки меня объегорил. При расчете он потребовал оплату серебром, что составило на тот момент около одиннадцати рублей ассигнациями.

Скорее всего, и это была нереальная цена, о чем я подумал, заметив, как втайне радуется де Шантре.

Оставляя его наедине с ученицей, я предупредил, что буду следить за качеством занятий и не стану ему платить, если вместо учебы он будет ругать Марата и Робеспьера.

Мое физическое состояние было еще не совсем хорошим, и я отложил визиты к больным на послеобеденное время. Вместо работы я отправился в сарай к Ивану испытывать пистолеты. Иван, засидевшись без дела, искал возможность чем-нибудь развлечься и вплотную занялся нашими новыми лошадками.

Гнедые были не очень породистыми кобылками, хотя и заводского разведения. Стоили они по оценке Ивана рублей по триста, что для заводских лошадей было дешево. Приличная кавалерийская лошадь в это время стоила от двух до четырех тысяч рублей ассигнациями. Однако, у наших лошадок были симпатичные морды, красивый окрас, да и бегали они вполне резво.