Роман Буревой - Северная Пальмира Страница 23

XII

Кумий возвращался с пирушки Сервилии совершенно пьяный. При каждом шаге Кумий поминал Орка. Нога болела больше обычного. Он шёл и хромал. Он теперь почти постоянно хромал. И – главное – на правую ногу. Совсем как Элий. Многие противники Бенита демонстративно носят траур и хромают. Сандалии с неравными по высоте подошвами вошли в моду. Кумий скосил глаза на всякий случай, чтобы удостовериться – не тёмное ли на нем, не примут ли его лохмотья исполнители и вигилы за траур. Слава богам, на нем какая-то пёстрая тряпка, и на ней надпись «Я люблю Бенита».

– Отбросы ползут в свой мусорный ящик, – бормотал он, перебираясь от одной колонны к другой, от одного дома к соседнему, – орошая Вечный город блевотиной. Да здравствует блевотина. Все мы – блевотина. Изжёванные, заглоченные и извергнутые Бенитовым желудком на мостовые Золотого града.

Он остановился возле дома с пальмами – на фасаде была мозаика с несколькими растрёпанными деревьями и прикорнувшим в их тени львом. Отсюда до дома Кумия была сотня шагов. Но Кумию не хотелось идти к себе. Зачем? Зачем ему вообще куда-то идти? Он повернулся и побрёл по улице куда глаза глядят. Вернее, не совсем так. Ноги сами принесли его к определённой двери. Кумий постучал. В доме никто не ответил. Он забарабанил сильнее. Наконец послышались шаги, и дверь приоткрылась.

– Привет, Ариетта, – пробормотал Кумий. – Я хочу выпить. И вот – зашёл к тебе… – Он весь дрожал – ночь выдалась холодная. – У меня с собой жареная курица. Я стянул её со стола Сервилии, – продолжал Кумий. – И ещё прихватил бутылку вина. Пока все орали про нарушение обета весталкой, я занимался мелкими кражами.

– Нарушение обета? Кем?

– Да враньё все это. Перепутали. Думали, Валерия трахается с актёром Габинием. А оказалось, в койке актёра – её охранница. Смешно, правда?

– Ты пьян, – заметила Ариетта.

– Ерунда. Чем пьянее, тем лучше. Ну так дашь мне войти?

Ариетта без особой охоты отворила дверь пошире.

– А как поживает твой папаша Макрин? – спросил Кумий, икая. – Что-то последнее время о нем ничего не слышно, и меня это беспокоит. Наверняка готовит для нас, бедных, какую-нибудь гадость.

– Можно не говорить о Макрине? – спросила Ариетта раздражённо.

– Хорошо, хорошо, золотая моя поэтесса, не буду поминать Макрина, особенно перед сном. А то вдруг приснится. Я хотел снять какую-нибудь красотку за пару ассов. В день, когда не согрешила весталка, все должны предаваться Венериным утехам, как бы вместо неё. Но потом я вспомнил, что у меня нет пары ассов.

– Неужели тебе не противно иметь дело с дешёвыми шлюхами? – спросила Ариетта. – Хотя бы по соображениям гигиены…

– А сам-то я каков? – усмехнулся Кумий. – После пребывания в карцере мучаюсь то поносом, то запорами, на щиколотке образовалась язва и не желает никак заживать. И не реже чем раз в два дня вспоминаю о пережитых унижениях и начинаю либо плакать, либо прихожу в ярость и молочу кулаками по кровати.

В комнате, нагретой за день лучами солнца, после ночной прохлады Кумия бросило в жар. Ариетта зажгла две толстые свечи золотистого воска и поставила их на стол.

Кумий разложил принесённые дары – курицу, горсть маринованных маслин, фаршированные финики, поставил бутылку вина. Ариетта отломила куринную ножку и принялась есть. С достоинством, без жадности. Ему нравилось, как она ест. Нравилось, как она облизывает губы. Он выпил, и сразу прошла боль в ноге.

– А где Гимп? – спросил Кумий, когда она сложила косточки на край тарелки и пригубила вино.

– Он прозрел сегодня утром, – криво улыбнулась Ариетта. – На радостях, что видит, схватил номер «Акты диурны» и прочёл. После чего два часа носился по улицам с проклятиями, даже бегал к курии с портретом Руфина – почему Руфина, а не Элия, я не поняла, после чего вернулся домой пьяный, как грек, и теперь валяется в спальне и блюёт.

– Забавно. Пьяный гений валяется у тебя в спальне, а пьяный человек сидит в триклинии и старается быть приятным собеседником.

– Посмотри мне в глаза, – потребовала Ариетта и подалась вперёд. – Что ты видишь?

Он ничего не видел – только чёрные кружочки зрачков.

– Нежность… – сказал наугад.

– Дурак ты, Кумий, ты видишь дочь Макрина. И от этого никуда не деться. Я его дочь. И буду такой же подлой, как он. Очень скоро.

– О чем ты, Ариетта… Я же помню, как ты ругалась из-за меня с Неофроном. Все отступили, а ты дралась. Ты – молодец!

– Я бываю смелой только по глупости. Значит – редко. Подлость легко растёт в душе. Как сорняк. И её ничем не заглушить. Мы все скоро станем подонками. Некоторые, правда, были такими изначально. Но много новопосвященных. Теперь жизнь посвящает римлян в таинства подлости. И они учат слова мистерий и охотно пускаются в пляски, рядом с которыми вакхическое исступление кажется мечтами наивной девчонки, не утратившей девственность.

– Ты красиво говоришь, – заметил Кумий.

– Как и положено поэтессе. Пока получается. Так вот, сегодня, Кумий, я вдруг поняла, что мои стихи никому не нужны. И твои библионы тоже. Их будет читать кучка преданных поклонников тайком – и только. А остальные будут читать сочинения Неофрона. «Пустыня № 32».

– По-моему, он написал ещё только вторую пустыню, – заметил Кумий.

– Не печалься, время летит быстро, и мы доживём до тридцать второй. Сегодня с утра я сижу и думаю: кто же живёт в этой пустыне № 32? Я пытаюсь представить, какая она – с горбушками дюн, с песчаными ветрами, с одинокими акациями, и понимаю, что представлять ничего не надо. Что Рим и есть эта пустыня. Что люди – это песчинки, их души превратились в сухой и колючий песок, который при каждом выдохе Бенита летит в лицо и заставляет задыхаться. И я хожу по этой пустыне и пытаюсь отыскать колодцы. А нахожу грандиозные развалины из мрамора и гранита. Они погребли под собою колодцы. И больше нигде нет воды. Нигде. Повсюду теперь пустыня.

– Ариетта, не надо, – прошептал Кумий и вдруг понял, что недопустимо трезвеет.

– И так повсюду, – продолжала она, и голос её делался все выше и выше. – Нет воды. Нигде. Но я-то знаю, что я не песчинка, я – человек. И мне нужна вода. И ты, Кумий, человек. И тебе тоже нужна вода. И Гимп… Он, конечно, не человек, но ему тоже нужна вода. Так что же нам делать, Кумий? Превратиться в песчинки? Но я не знаю как. Другие как-то превратились, потому что знали. А я не знаю. И вдруг меня поражает мысль… Что дело только в желании. Захочешь – и сделаешься песчинкой. Только желание. Исполнить желание. Сказать Бениту: «Бенит, я хочу стать песчинкой». Ведь он отныне исполнитель желаний. И он исполнит. И я стану песчинкой. Очень быстро. И мне будет легко летать над землёй и жалить чужие лица… Но лиц уже не будет. Ни одного. Буду жалить только развалины и превращать их в песок. Но камням не больно.

– Во мне слишком много жира. А жир – это вода. Я не могу… вот так… в песок… – пробормотал Кумий заплетающимся языком. – И потом, ты неправильно говоришь, что совсем не больно. Мне было очень больно там, в карцере.

И он вновь наполнил вином их чаши.

– Так что же делать, Кумий? – спросила Ариетта потускневшим голосом. – Что нам делать?

– Да, Бенит нас всех хорошо обфекалил. А делать я буду то, что всегда. Буду писать библион, – сказал Кумий. – Ничего другого я делать не умею.

– Зачем?

– Когда-нибудь власть Бенита кончится, и мои книги прочтут…

– Нет, – Ариетта затрясла головой. – Мы живём здесь и сейчас. Мы не можем жить в будущем. В будущем будут другие писатели и поэты, и нам среди них уже не будет места.

– К чему ты клонишь? – спросил Кумий. – Я слушаю тебя, и меня охватывает такая безнадёга, что хочется выть на луну.

– Есть два выхода – уехать или убить Бенита.

Кумий окончательно протрезвел.

– Убить Бенита я не могу, – продолжала Ариетта. – К сожалению.

Она вышла из триклиния, но вскоре вернулась, неся с собой шкатулку из слоновой кости. Вещица была дорогая. Открыла крышку и достала какие-то бумаги.

– Это поддельные документы и билеты на теплоход, идущий в Новую Атлантиду.

– А Гимп? – зачем-то спросил Кумий.

– Гимп ехать не хочет. Он не может расстаться с Империей. Он ей не нужен, но все равно торчит здесь. Зачем? Кто мне ответит – зачем?! Ты поедешь со мной?

– Я пишу поэму, – сказал Кумий. – Поэму об Элии.

«Это та самая поэма, которую хвалила Великая Дева. Поэмы ещё не было, но она её похвалила. Теперь я её напишу», – подумал Кумий.

– Кто тебе мешает писать поэму в Новой Пренесте? Или тебя мало поили касторкой с бензином?

– Про бензин не надо! – Кумий вскочил. – Да, бензин! Да, дерьмо… Но не надо…

Он шагнул к двери.

– Стой! – крикнула ему вслед Ариетта и будто пригвоздила к полу. – Послушай… Знаешь… если честно… Мне страшно.

– Не уезжай… – попросил Кумий жалобно. – Ведь можно не уезжать.

И тут раздался стук в дверь. Ариетта испуганно вскрикнула.