Алексей Лукьянов - 19 Цунами 1. Сотрясатели Земли Страница 24

— А что они все здесь делают? — спросил я у нее.

— Кто?

— Ну, вся ваша компания...

— Нан-Мадол, — ответила Лэйла.

— Чего? — не поняли мы с Юсей.

— Древний город, сложенный из базальтовых блоков. Он на другом конце острова, несколько часов добираться надо.

— Они любят древности?

— Нет, — рассмеялась Лэйла. — Они любят сокровища. Это общество расхитителей гробниц.

— Нифига себе, — восхитились мы по-русски.

— Нифига? — удивилась хозяйка.

— Это такое русское выражение, не для приличного общества, — поспешил объяснить я.

— О! Надо запомнить! — Лэйла подняла палец к потолку. — Все, спокойной ночи!

Она выключила свет, а потом вдруг поцеловала Юсю и меня в лоб. Это у нее получилось так естественно и легко, что мы даже сказать ничего не могли, кроме «спокойной ночи».

— Она нас любит? — шепотом спросил Юся в темноте.

— Не знаю, — ответил я, глотая комок в горле.

К проявлениям нежности я не привык. Мне уже пятнадцать лет, я телячьих нежностей вообще терпеть не могу, но сейчас за этот поцелуй готов был смириться с окружающей действительностью и собственным уродством. Мне дали понять, что никакого уродства на самом деле нет, что я сам по себе могу вызвать симпатию.

А потом в дверь постучались, и к нам пришла Викса, вся в слезах.

— Я домой хочу, — сказала она. — Мне здесь надоело.

— Ты чего? — испугался я, что сейчас на шум прибежит Лэйла и обнаружит у нас Виксу. — До утра потерпеть не могла?

— Я домой хочу, к маме, — и тихонько завыла.

Я хотел спросить, зачем она тогда вообще из дома сбежала, но решил, что такой вопрос вряд ли ее успокоит.

— Полисмен же сказал, что скоро он займется нашим вопросом. Потерпи немного.

Успокаивать кого-то, если сам не веришь, что все будет в порядке, — довольно утомительное и тоскливое занятие. Чувствуешь себя одновременно дураком и вруном.

— Мне надоело терпеть. Я к маме хочу. И к папе. Они меня совсем потеряли, наверное. И забыли. Че я дура такая была? Надо было во Владике оставаться! — ревела Викса, тем не менее тихо, боясь побеспокоить Лэйлу.

— А ты им позвони.

— Чего? — Викса даже плакать перестала.

— Домой, говорю, позвони, скажи, что застряла немного, но скоро вернешься, — сказал я. — Ты ведь у бабушки целый месяц без родителей жила?

— Жила.

— Ну, вот и представь, что ты у бабушки.

Викса соскочила с нашей кровати, на краю которой сидела, и побежала к двери.

— Куда? — шепотом заорал я.

— Звонить!

— Половина первого ночи! Все спят! — соврал я. В уральских Понпеях сейчас была половина шестого вечера, но Виксе не обязательно об этом знать.

— Все равно! — сказала Викса, и с криком «Тетя Ляля, тетя Ляля!» выскочила из нашей комнаты.

Правда, позвонить ей не удалось. Понпеи славен тем, что здесь дождь льет триста дней в году, а вдобавок громы и молнии, так что связь порой весьма нестабильна. Как ни старалась Лэйла набрать номер далекого уральского городка, так у нее ничего и не вышло. Викса разревелась окончательно и грозилась снова убежать, но потом, получив стакан сока и крекер, успокоилась и пошла спать, взяв твердое обещание, что с утра они точно позвонят маме.

Паспорта молодого человека приятной наружности могли поразить разнообразием, если бы кто-то смог увидеть эти паспорта все разом. Их было не менее сотни, тринадцати разных государств, все абсолютно настоящие, но на разные имена, от Ивана Семенова до Джона Смита.

Молодой человек вышел из здания аэропорта, поймал такси, доехал до окраины города и там пересел в метро. В метро он вел себя странно — менял станции и вагоны, исчезал и появлялся в совершенно неожиданных местах, вышел на другом конце города, прошел мимо камер наблюдения и исчез. Спустя десять минут мимо тех же камер прошла вызывающе одетая девица в мини и пирсингом на пупке, села в вагон и доехала до центра, где тут же убежала в дамскую комнату. Через пять минут из туалета вышла деловая женщина в строгом брючном костюме и быстро исчезла в толпе.

Не прошло и часа, как по самой оживленной улице большого азиатского города начал колесить белый автофургон с надписью «Окорока». Внутри, вопреки распространяемому наружу запаху, находилось отнюдь не мясо, а очень даже высокотехнологичная начинка, созданная исключительно для того, чтобы затруднить прослушивание другой высокотехнологичной аппаратурой.

Деловая женщина стянула парик и начала раздеваться, превращаясь в того самого молодого человека приятной наружности, что так внезапно исчез с экранов видеонаблюдения.

Рудольф, судя по всему, тоже не было настоящим именем молодого человека, хотя именно как Рудольф Филипп Кассатикетс он и числился в базе данных Моссада. Числился как лучший сотрудник, между прочим.

— Я нашел ее, шеф. В Вене.

У того, кого Рудольф Кассатикетс называл шефом, не было ни лица, ни тела, один лишь динамик. И Рудольф, и его шеф сидели в разных фургонах, городах и странах, не видя лиц, не слыша настоящих голосов — аппаратура связи искажала звуки до механически-дребезжащих.

— Рассказывайте.

Церковь Святого Рупрехта — покровителя солеторговцев — является старейшей церковью Вены. В названиях улиц, кафе и питейных заведений, плотно окружающих маленькую церковь, всюду проступает соль. Зальтштрассе, Зальтбар, кафе «Зальт» — это только то, что бросается в глаза при выходе из Рупрехтскирхе, а если побродить по этому морю кабаков дольше, то соли найдется еще больше.

Этот район некогда назывался «Бермудским треугольником». В переплетении узких улиц и переулков, лестниц и подворотен даже трезвому человеку без карты города немудрено заблудиться, что уж говорить о человеке подвыпившем, кочующем из одного увеселительного заведения в другое. Австрийцы, мадьяры, немцы, евреи, русские, чехи, американцы и прочие гости города исчезали тут на несколько недель и даже месяцев, чтобы потом всплыть без гроша в кармане, а иногда и, что греха таить, вообще без штанов.

Тем не менее народу здесь — не протолкнуться. Все хотят увидеть знаменитый Штефансдом — храм, в котором Моцарт венчался с Констанц, посмотреть на дом, где Моцарт жил, съесть самый большой в Вене шницель у «Фигльмюллера». К тому же времена «Бермудского треугольника» закончились в начале двадцатого века, и теперь здесь потеряться может только полный топографический кретин, недуг которого усугубляется полным отсутствием навыков общения.

Ресторан кошерной кухни «Алеф Алеф» на Юденштрассе, возле которого всегда дежурят двое полицейских, был пуст, если не считать мужчины и женщины, сидящих за первым столиком от входа. Насколько они были приверженцами кошерной кухни, судить трудно, поскольку разговор шел исключительно на русском.

— Это фото сделано на острове Понпеи, это недалеко от Марианских островов, — сказал мужчина, выглядевший как типичный европеец, прибывший в Вену отдохнуть: с огромной фотокамерой, фривольно одетый, уже успевший частично загореть, в очках типа «лектор», блондин.

Молодая, слегка за тридцать, начавшая уже полнеть красивая женщина взяла фотографию осторожно, будто пробирку с сильнейшей кислотой. Среди размытых, видимо, быстро двигавшихся в момент съемки фигур отчетливо выделялись два чернявых молодых человека, вплотную прижавшихся друг к другу и укрытых одним на двоих красным клетчатым одеялом. Лица их красотой не отличались, скорее — добродушно-щекастые, счастливые лица спасенных людей.

Женщина посмотрела на юношей и вернула фотографию.

— Я даже не знаю, кто из них кто.

— Вот этот, зеленоглазый, — Юрий, а этот — Егор.

— Вы не поняли. Меня вообще не интересует, как их зовут и почему они находятся в Микронезии, — несколько раздраженно пояснила собеседница блондину. — Они мне даже не снятся.

— Отчего же? — удивился блондин. — Чем они вам не угодили?

— Они уроды.

— И вы говорите об этом здесь, в Европе?

— Я где угодно об этом скажу.

— И все же... У Егора очень высокий коэффициент интеллекта, видимо, ваши гены...

— Не надо говорить со мной о генетике, я профессор, и вы ничего мне нового в этой сфере поведать не сможете. Давайте короче — что вам нужно. Вы из Конторы, правильно?

— Смотря что вы называете конторой, — уклончиво парировал блондин. — Контор много.

— Вы из госбезопасности русской, так?

— Нет, не так.

— Почему же мы говорим на русском? — спросила женщина на иврите.

— Потому что это ваш родной язык, — ответил блондин на немецком. И по-английски добавил: — Не важно, из какой я организации. Мы предлагаем возобновить отношения с вашими детьми.

— Если бы я этого хотела, восстановила бы уже давно. Но я хочу забыть эту историю. У меня муж и дети.

— Они будут ревновать?

— Да при чем тут ревность? Я не знаю, о чем мне говорить с этим... существом. Я даже с матерью всяческие контакты прекратила после того, как она начала писать о нем... о них... Я не понимаю, зачем вы вообще ко мне обратились.

Женщина волновалась, значит, она не была равнодушна. Если неравнодушна, то рано или поздно знак неравнодушия может поменяться. Лучше, конечно, рано, чем поздно.