Нил Стивенсон - Золото Соломона Страница 24

Это была одна из упряжных мистера Уайта.

Кучер и лакеи мистера Уайта стояли тесной кучкой в четверти мили по дороге, у неподвижной кареты, в которую теперь были впряжены только три лошади.

Даниель ещё раз взглянул на нонконформистов и заметил у каждого за поясом по меньшей мере один пистолет.

Самое время было уходить. Даниель сошёл вниз, стараясь, чтобы это не выглядело паническим бегством, и не позволил себе оглянуться или замедлить шаг, пока не очутился по другую сторону арены от того, что происходило или должно было начаться позади скамей.

— Господин Кикин, — сказал он, подходя спереди (руки на виду) и отвешивая церемонный поклон. — Я к вам с поручением от барона фон Лейбница, советника его императорского величества царя Петра.

Вступление было несколько торопливое, но Чарльз Уайт, на другой стороне арены, наконец-то осознал, как поступили с ним диссиденты, и постепенно вскипал яростью, которую сдерживало лишь численное превосходство вооруженных противников, готовых без колебаний отдать жизнь за правое дело. В таких условиях был лишь один способ привлечь внимание господина Кикина — упомянуть Петра Великого.

Приём сработал. Кикин не выразил и малейшего сомнения в том, что Даниель говорит правду. Из этого следовал вывод, что Лейбниц не преувеличивал, описывая Петра; тот всё делал по-своему, и его слуги, такие как Кикин, быстро лишились бы головы, если бы не поспевали за неожиданными поворотами царской воли. Итак, Даниелю удалось увлечь господина Кикина и его спутника в сторонку, подальше от безобразного зрелища на трибуне. Мистер Уайт осыпал диссидентов угрозами и проклятиями, те заглушали его пением гимнов, а самые глупые зрители кидали в них камни.

От знающих людей Даниель слышал, что у русских широкие скулы. У Льва Степановича Кикина (как тот представился, когда они оставили позади медвежий садок с начавшейся там дракой и перебрались на верфь мистера Орни) скулы, безусловно, имелись.

Однако пухлое, грубовато слепленное лицо было настолько лишено национальных черт, что никто, живущий, скажем, севернее Парижа, не признал бы по нему выходца из далёкой страны, решительно во всём отличной от остального христианского мира. Даниель чувствовал бы себя спокойнее, окажись у Кикина зелёная кожа и три глаза, напоминающие каждому, что перед ним человек с иной системой взглядов. В отсутствии этого Даниель постарался сосредоточиться на диковинной шапке и великане-телохранителе, который ни на миг не переставал высматривать на горизонте раскольников.

Со своей стороны, Кикин, который был, как-никак, дипломат, слушал с видом насмешливо-снисходительным, что довольно скоро начало Даниеля раздражать. Не важно; он прибыл сюда не для того, чтобы завести дружбу с Кикиным (или с Орни, если на то пошло), а чтобы перегрузить научный хлам на склад для дальнейшей отправки в Санкт-Петербург.

Меньше чем через час с делом было покончено, и Даниель возвращался в лодке на другой берег. Он попросил доставить его на пристань Тауэра.

Лодочник грёб изо всех сил — не для того, чтобы угодить Даниелю, а чтобы скорее оказаться подальше от Ротерхита. Они наискосок пересекли Лондонскую гавань, преодолев примерно милю против течения до Уоппинга. Ещё через милю поравнялись с «Рыжей коровой», где Даниель и Боб Шафто задержали Джеффриса, затем с церковью святой Екатерины и, наконец, с длинной Тауэрской набережной. В ней располагалась арка — Ворота изменников, через которые Даниель однажды сумел проникнуть уговорами, но не видел резона повторять попытку сейчас. Он велел лодочнику грести дальше.

Сразу за углом Тауэра река как будто резко поворачивала вправо; на самом деле там располагался Тауэрский док, пережиток системы рвов. Над стоячей водой высился невероятный комплекс ворот, шлюзов, дамб и подъёмных мостов, более или менее относящийся к Львиной башне и служащий входом в Тауэр. Здесь Даниель расплатился с лодочником и сошёл на пристань.

Внешняя часть комплекса была открыта для всех желающих. Даниель без помех миновал ворота, и лишь в начале Минт-стрит его впервые спросили, чего ему здесь надо. Он ответил, что идёт к сэру Исааку Ньютону. К нему немедленно приставили сопровождающего: ирландца-рядового из Собственного её величества блекторрентского гвардейского полка. Вместе они прошли по Минт-стрит, узкой, шумной и длинной. В начале её стояли дома — здесь жили работники Монетного двора, а дальше, друг напротив друга, располагались привратницкая и парадный вход Монетного двора с лестницей на второй этаж.

Гвардеец отвёл Даниеля в канцелярию. С первого взгляда было видно, что это одно из тех тоскливых мест, где посетители подолгу дожидаются, когда их примут.

Даниель не огорчился — передышка была сейчас даже кстати. На тот маловероятный случай, что он впрямь друг сэра Исаака, сторож из привратницкой принёс ему чашку чаю. Даниель сидел, прихлёбывал чай и, ощущая мерный пульс падающих молотов, смотрел на въезжающие телеги с углем и выезжающие — с навозом. Наконец пришёл человек и сказал, что сэра Исаака нет, но ему можно оставить записку, что Даниель и сделал.

На обратном пути, в воротах, он встретил рядового, провожавшего его в здание канцелярии.

— Вам приходилось воевать? — спросил Даниель, ибо солдат не выглядел совсем уж зелёным новобранцем.

— Я маршировал с капралом Джоном в одиннадцатом, сэр, — последовал ответ. Капралом Джоном называли герцога Мальборо его солдаты.

— А, прорыв линии у Арле и Обиньи! — воскликнул Даниель. — Тридцать миль за день, если я не ошибаюсь?

— Тридцать шесть миль за шестнадцать часов, сэр.

— Славное дело!

Даниель не стал спрашивать про кампанию двенадцатого года, окончившуюся плачевно после того, как первого января королева отправила Мальборо в отставку.

— Был у меня знакомый в вашем полку, сержант — он оказал мне услугу, и я сумел отплатить ему тем же. С тех пор минуло двадцать пять лет войны. Вряд ли он по-прежнему здесь…

— Только один человек прошёл с полком все эти двадцать пять лет, — отвечал рядовой.

— Страшновато звучит. Как его имя?

— Сержант Боб, сэр.

— Боб Шафто?

Рядовой позволили себе улыбнуться.

— Он самый, сэр.

— Где он сейчас?

— В наряде по Монетному двору.

— Так он там? — Даниель указал на Минт-стрит.

— Нет, сэр, вы найдёте его на Лондонском мосту, сэр. Наряд довольно необычный, сэр.

Даниель не заметил солдат, занятых каким-нибудь делом, обычным или необычным, пока не прошёл почти весь мост. По крайней мере эта часть Лондона на его памяти практически не изменилась. Разумеется, одежда на людях и в лавках по сторонам дороги была иная. Однако солнце клонилось к закату, и между домами царил полумрак, в котором старческие глаза почти ничего не различали. На этих отрезках пути Даниель легко мог вообразить себя десятилетним мальчиком на побегушках в республике Оливера Кромвеля. Грёзы прерывались, стоило ему выйти на открытое место. Разрывы между зданиями были оставлены для предотвращения пожаров и тянулись примерно на вержение камня. Солнце било справа, и, отворачиваясь, Даниель видел Темзу с двумя тысячами кораблей, разрушавшими иллюзию, будто он вернулся в простые старые времена. Даниель пробегал открытые места, как крыса — круг света от фонаря, и спешил укрыться в прохладных узких каньонах между старыми зданиями.

Последний и самый короткий из противопожарных разрывов был уже почти в Саутуорке, на семи восьмых пути. Дальний его конец венчало каменное сооружение, древнее с виду, хотя и насчитывающее всего триста лет. Самое высокое на мосту, оно служило одновременно сторожевой башней и преградой на пути нежеланных гостей. Его возвели в те времена, когда военные действия были незатейливей, и если дозорный на башне видел подступающих с юга французов или сарацин, он опускал решётку и бил тревогу. Называлось это Большие каменные ворота.

Последний из фахверковых домов стоял над одной опорой моста. Большие каменные ворота — над следующей к югу, а противопожарный разрыв между ним совпадал с самым широким из двадцати пролётов Лондонского моста. Назывался он Рок-лок. Пассажирам, рискнувшим преодолеть в лодке стремнину под мостом, иногда предлагали сделать крюк и пройти Рок-локом, как наиболее безопасным; впрочем, у ветеранов это считалось малодушием.

Открытый участок моста загадочным образом притягивал мечтателей и безумцев. Один из таких (трудно сказать, безумец или мечтатель) стоял спиной к проезжей части, лицом к Темзе. Человек этот, одетый в розовый камзол, не любовался видами западного Лондона. Свесив седую, коротко остриженную голову через парапет, он смотрел на водорез под мостом и, взмахивая тростью чёрного дерева, приговаривал: «Полегче, полегче, помни, зачем ты это делаешь — если он треснет и молоко будет вытекать, то вся работа насмарку». Слова звучали бредом умалишённого, однако произносились с усталым спокойствием человека, который командует другими не первый год.