Цви Прейгерзон - Неоконченная повесть Страница 25

Нет, в самом деле, Софья Марковна решительно не разделяет дочернего воодушевления – и что она нашла в этом оборванном инвалиде? Софья Марковна шумно встает и выходит на кухню – перевернуть на сковородке картошку. Быстрее, быстрее, не оставлять их одних… – бросив картошку, она спешит назад в комнату.

Так, с недовольной миной на лице, она и мечется между кухней и гостиной. На кухне жарится картошка, а материнскую душу грызет беспокойство. А Хана, знай себе, звонко смеется, и смех ее – словно хрусталь, разлетающийся на мелкие осколки. Сколько в нем скрытого чувственного очарования! Кому, как не Софье Марковне, знать этот смех: сама на этом попалась – еще в те давние времена, когда таким же вот смехом обольщал ее искуситель Ицхак-Меир. А вот, наконец, и он сам – явился – не запылился…

Да, этот еврей тоже не помолодел, зрение его ослабло, да и ростом он не сделался выше, хотя и сохранил прежнюю живость характера. К удивлению всех, в последние, далеко не сладкие годы, именно старый пекарь Шульберг, проживший всю жизнь под каблуком своей властной жены, неожиданно проявил энергию и силу. Хороший специалист своего дела, человек прямой и неглупый, он стал для многих опорой и советником. И если обычно дочери тянутся к матери, то здесь, у Шульбергов, все оказалось наоборот. Взрослея, Хана находила утешение и понимание не у категоричной Софьи Марковны, а у спокойного и немногословного отца. Именно ему, когда мамы не было дома, Хана зачитывала выдержки из писем Шоэля. Кстати говоря, Ицхак-Меир отнюдь не поддерживает планы Софьи Марковны относительно завидного жениха Миши Бернштейна.

– А, вот и солдат вернулся! – широко улыбается он Шоэлю и протягивает ему жесткую рабочую руку. Шоэль тотчас же поднимается и, слегка прихрамывая, идет навстречу старому пекарю. Ицхак-Меир заметно взволнован:

– Дорогой гость в доме! Соня, поставь-ка на стол вишневку!

Приготовление наливок, как известно – хозяйкино дело, хозяйкина гордость. На полках в чулане стоят бутылки вишневки первой и второй перегонки. В честь гостя поставлена бутылка «первача». Все садятся за стол, глава семьи наполняет рюмки. На тарелке уложена разрезанная на кусочки селедка с кольцами лука, заправленная подсолнечным маслом и острым уксусом. Ицхак-Меир произносит с несколько преувеличенной, в духе того времени, торжественностью:

– Выпьем за нашего гостя, прибывшего из Красной армии и принесшего нам революцию. Вся семья Шульбергов приветствует тебя, дорогой наш человек!

Все чокаются, выпивают, а затем принимаются за селедку с луком. Конечно, это не самое удачное сочетание – ароматная сладкая вишневка и соленая рыба. Но времена нынче такие… – разруха перевоспитала гурманов и приверед. Теперь, если уж кому-то повезло найти что-либо пожевать, то он сначала жует, а потом уже думает о вкусе. Вот и Шоэль с большим удовольствием поел хлеба и селедки, а когда Софья Марковна подала жидкий мучной суп-затируху, то в два счета проглотил и его. Хана материнскими глазами смотрит на своего солдата.

– Мама, добавь ему супа, смотри, как проголодался, – говорит она, и Софья Марковна послушно наполняет тарелку.

Затем на столе появляется жареная картошка – кто против нее слово скажет? Шульберг доливает вишневки, и Шоэль поднимает ответный тост за хозяина дома – вечного труженика и его жену Софью Марковну. Он желает им всего наилучшего – как, впрочем, и их скромной, но прекрасной дочери. И чтобы в этом доме, наконец, воцарились мир и спокойствие!

После картошки у Шоэля не остается сил на морковный чай с пирогом. Давненько солдату не приходилось так туго набивать живот! Он чувствует себя, как та гусыня, которую откармливают перед ханукальными трапезами. Ицхак-Меир поднимается – ему пора возвращаться на работу. Прощаясь с Шоэлем, он говорит:

– Ты был самым близким другом Бори. Сейчас Бори нет. Приходи к нам каждый день, будешь желанным гостем. Хотя, что это я – каким гостем? – ты нам как сын, Шееле…

За Шульбергом закрывается дверь, Софья Марковна убирает со стола, расстилает свежую скатерть. Это намек: Хане пора готовить уроки.

– Ну так что – помочь тебе по математике? – как бы невзначай спрашивает Шоэль.

На лице Ханы волнение: как тут не вспомнить те незабываемые вечера, когда Шоэль и Боря возвращались из гимназии в своих серо-голубых шинелях и фуражках с кокардой! Три года… три года – как один день… Да и помнит ли что-либо Шоэль из курса математики местечковой Трудовой школы? И хотя помощь Хане не требуется, но как не использовать этот прекрасный предлог оставить Шоэля рядом? Шоэль остается, Хана принимается за уроки, а Софья Марковна расчехляет швейную машинку – самое время привести в порядок старую рубашку Ицхак-Меира.

В дверь звонят… кто бы это мог быть? А, Миша Бернштейн, ханин ухажер – отпрыск богатой семьи, не успевшей вовремя сбежать из Одессы. Миша расфуфырился, как настоящий франт – наверняка, хочет произвести соответствующее впечатление на Хану. Ну что же, дорогой читатель, не гнать же его, коли пришел… – невежливо получится. Да, конечно, мы не можем симпатизировать его намерению втиснуться между нашими любимыми молодыми героями. Однако и у персонажей второго плана есть право на внимание, вы не находите? А поэтому, пусть пока посидит за общим столом, ладно?

Не отрываясь от тетради, Хана бросает:

– Познакомься, это Шоэль Горовец!

Шоэль, церемонно кивнув, достает из кармана махорку, обрывок газеты и ловко сворачивает «козью ножку». Прежде чем чиркнуть спичкой, он просит разрешения закурить у Софьи Марковны.

– Ты куришь? – удивляется Хана.

Миша не остается в долгу. Он извлекает из кармана своего элегантного пальто изящный серебряный портсигар и широким жестом протягивает его Шоэлю. Ого! – папиросы «Сильва»!.. По комнате разносится тонкий запах дорогого табака. Хана приносит пепельницу – ее отец не курит, поэтому обычно пепельницы на столе нет.

Между молодыми людьми завязывается натянутая беседа. А ведь верно говорят, что третий – лишний! Зачем он нам, этот Миша Бернштейн? Да, он влюблен в Хану, но она-то к нему равнодушна. Хана принадлежит к тому типу женщин, в сердце которых есть место только для одной любви. И это место, как ни крути, уже занято! Стоит ли нам тогда тратить время на Мишу Бернштейна с его заведомо неудачными попытками? Любовный треугольник… – воистину, нет темы, которая пережевывалась бы чаще в литературе и искусстве! Она гораздо древнее любовных приключений царя Давида или истории пресловутого Лота с двумя его дочерьми.

Почувствовав неловкость, Шоэль начинает было прощаться, но Хану решительно не устраивает двусмысленность возникшей ситуации. Нельзя позволить глупым недоразумениям встать между Шоэлем и ею! Тем более, что уроки… ну, будем считать – готовы. Хана подскакивает к зеркалу и, наскоро пригладив волосы, заявляет:

– Мы с Мишей тебя проводим!

Мишино лицо вытягивается. Прогулка втроем его совсем не привлекает. Но делать нечего; они выходят на улицу, и Хана немедленно берет под руку своего прихрамывающего красноармейца. Шоэль – в длиннополой кавалерийской шинели и буденовке, с которыми не разлучался в лихие дни гражданской войны. Миша в своем дорогом пальто молча шагает рядом. Как же от него избавиться? Вот уже и дом на Арнаутской.

– Давай, зайдем! – предлагает Шоэль.

Хана счастлива. Но ей приходится тащить за собой и Мишу – просто так, ради приличия! Они поднимаются на знакомый третий этаж, где дверь еще хранит след от прямоугольной медной дощечки с именем Цадока Эпштейна. Вот и комната – вместе с молодыми людьми словно вошли туда свет и радость. Здесь целых два окна – одно выходит во двор, другое – на Арнаутскую. Хана скептически проводит пальцем по оконным стеклам: нет ли пыли?.. Фу! Есть, да еще сколько! Зато нет занавесок!

– Вот что! – решительно объявляет она. – Я на днях забегу к тебе и приберу!

Миша печально вздыхает и снова вынимает свой единственный козырь – портсигар с дорогими папиросами «Сильва»…

Глава 16

Когда главой Народного комиссариата по делам национальностей был назначен Сталин, на ивритскую культуру в России обрушилось несчастье. Комиссариат включал в себя ряд учреждений, призванных решать национальные проблемы новой России, и среди них – Еврейский комиссариат, сокращенно – Евком – во главе с Шимоном Диманштейном[78]. По этому образцу в крупных городах страны были созданы местные евкомы, управляемые местными комиссарами. Наряду с ними – уже по партийной линии – возникли так называемые евсекции, состоящие из коммунистов, занимающимися сугубо еврейскими вопросами.

На первых порах, пока жизнь российских евреев еще не претерпела особых изменений, отношение евкомов и евсекций к ивритской культуре представлялось достаточно терпимым. Когда Советское правительство перебралось из Петрограда в Москву, Евком обосновался на Пречистенке, в доме Гилеля Златопольского и Шошаны Персиц. Здесь же работали еврейские организации «Тарбут»[79], «Ха-Мишпат Ха-Иври»[80], издавался детский сборник «Штилим»[81]. Комиссар говорил на иврите и питался в кошерной столовой, устроенной в том же доме. В стране еще активно действовали всевозможные еврейские сообщества.