Писатель: Назад в СССР 2 - Рафаэль Дамиров Страница 25

«Тушка», взревев реактивными моторами, оторвалась от бетонного полотна взлетно-посадочной полосы и взмыла в хмурое балтийское небо. Скоро крылатая машина легла на курс и светящиеся транспаранты «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ» и «НЕ КУРИТЬ» погасли. Теперь моими соседями были пожилые мужчина и женщина и они, к счастью, не курили. Что меня обескураживает в СССР, так это всеобщее помешательство на никотине. Дымят все — работяги и интеллигенты, министры и актрисы, спортсмены и рецидивисты, взрослые и дети. И это при том, что плакаты типа «НИКОТИН ЯД — БЕРЕГИТЕ РЯБЯТ!» висят повсюду. К счастью, хотя бы герой моего романа не курит. У него хватает других проблем.

' Прошлое — взрыв полноценных переживаний, без купюр милосердной забывчивости, являлось не только во сне, — старательно скрипел я пером . — Оно набрасывалось на него в любое мгновение, стоило лишь коснуться его мыслью. Вот и теперь, теплая фосфоресцирующая волна подкатила прямо к мягкому низкому табурету, на котором он сидел перед трельяжем. Савелий инстинктивно поджал ноги, а Лидия, напротив, бросилась морю навстречу и, уже стоя в нем по щиколотку, обернулась. Он не видел ее лица, оно, как и смуглые, голые до плеч, руки, сливалось с темнотой южной ночи. Только платье белело, и казалось сшитым из светящейся черноморской пены.

— Меньше, чем через год мне будет уже тридцать, — сказала она, словно сама себе, но он расслышал и счел нужным бодро отозваться:

— А мне тридцать девять, ведь я родился еще в девятнадцатом веке, как Пушкин.

— Пушкин родился в восемнадцатом, — машинально поправила его Лидия, любившая точность в таких вопросах, — но выглядишь ты гораздо моложе…

— Пушкина? — дурашливо спросил Савелий, прекрасно понимая, куда она клонит.

— Меня…

В голосе Лидии слышались тонкие, заметные только тренированному уху, нотки далекой еще истерики, и нужно было, во что бы то ни стало, предотвратить ее приближение.

— Это все спорт, — сказал он беззаботно. — Чтобы тело и душа были молоды…

— Спорт здесь ни при чем, — оборвала Лидия его фальшивое, оттого, что вдруг перехватило горло, пение, — просто ты, почему-то не старишься… Знаешь, раньше я радовалась, что ты у меня такой молодой, красивый и сильный… подруги мне завидовали… а теперь мне страшно. По утрам, когда я смотрюсь в зеркало, я вижу даму бальзаковского возраста, совратившую юнца, и представляю, как лет через пять-десять, стану сражаться с подступающей старостью, и тем отчаянье, чем разительнее будет контраст…'

В творческом угаре время проходит незаметно. Это я понял еще на берегу, а в самолете, когда сидишь в мягком кресле и пишешь на столе, а не на коленке, оно вообще летит со скоростью семьсот пятьдесят километров в час, а то и быстрее. Я настолько втянулся в эту работу, что не оторвался даже тогда, когда лайнер пошел на снижение. Рижское взморье, Домский собор, Ратушная площадь, гостиница «Рига», а также моя кузина, внезапно ставшая невестой — все это осталось позади, словно — на другой планете. «Ту-104» пробил облака и плыл уже над заснеженными полями, а я все выводил:

' Он никогда не называл ее уменьшительными именами, даже в минуты нежности. Лида, а тем более Лидушка или Лидуся, совершенно не подходило к ее внешности восточной царицы. Всякий раз, произнося ее имя, он где-то на краешке своей чудовищной, небывалой памяти, видел отблеск солнца в тусклом золоте высокой короны, матовый просверк бронзовых мечей, надменные головы развьюченных верблюдов, ужас в глазах боевых лошадей, разоренные сорокадневной осадой Сарды и жалкого оборванца, сходящего с царского костра…

— Лидия, — беспомощно сказал он, — что ты такое говоришь… иди лучше ко мне.

Но волна воспоминаний отхлынула…'

— Товарищ пассажир, пристегните, пожалуйста, ремни, — напомнила мне бортпроводница.

— Да-да, сейчас… — пробормотал я, не отрывая руки от страницы.

' Дверь, ведущая в приемную директора, находилась почему-то в конце коридора, в торцевой стене. Андрею иногда казалось, что за нею ничего нет, кроме промозглой ленинградской погоды, и что стоит лишь шагнуть через порог, как немедленно сверзишься с высоты четвертого этажа, который, с поправкой на причудливость архитектуры институтского здания, вполне можно считать за пятый или даже шестой. Поэтому, входя, он в который раз с опаской посмотрел себе под ноги.

Приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете быстро иссякающего осеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, Андрей потянул на себя высокую начальственную дверь.

— Вызывали, Анатолий Ефремович?..'

— Товарищ пассажир! — снова произнесла девушка в форме «Аэрофлота».

Я удивленно на нее уставился. Она что, так и стоит у меня над душой, покуда я корябаю на листке или подошла снова?

— Извините, — пробормотал я, все-таки пристегивая ремень.

— И ручку положите, пожалуйста!

Пришлось подчиниться. Я даже откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Тем не менее текст романа плыл у меня под веками. И выглядел он так, словно уже был напечатан. Так ведь и — был. Правда, не в журнале и не в книге — на принтере. Ну да, это же фрагменты того самого романа, который я писал лет двадцать — с начала XXIвека, чтобы потом редактор престижнейшего издательства снисходительно пообещал мне дать ответ через месяц. Да и вообще намекал на то, что я должен выложить текст своего детища в открытый доступ. Хрена вам, обойдетесь! Не через сорок лет и не в Интернете, а сейчас и на бумаге, в обыкновенном советском издательстве напечатаю я свой роман и читатели станут расхватывать его в магазинах и библиотеках, выпрашивать на одну ночь, чтобы прочесть вот эти строки:

"Человек, стоящий у окна обернулся. Это был не Анатолий Ефремович Полторацкий, академик, директор института, в котором Андрей вот уже четвертый год безуспешно старался принести пользу