Валерий Елманов - Княжья доля Страница 26

Внутри ладьи было, несмотря на всю ее средневековость, довольно-таки уютно, особенно на верхней палубе, где Константин и возлежал у самой кормы, заботливо укутанный с головы до пят Доброгневой, которая в то утро была непривычно молчалива.

Впрочем, долго помалкивать девушка просто не могла и все равно не удержалась:

– Говорил ты мне, княже, на днях, будто смотрины дружине своей порешил устроить, а воеводой набольшим в ней боярин твой Онуфрий.

– Помню, – кивнул рассеянно Константин, мысли которого продолжали витать далеко отсюда. – Так что с того?

– Взор у его недобрый, – хмуро отозвалась Доброгнева. – Такой у гадюки бывает, да и то лишь по осени, когда ей от яда своего накопленного высвободиться потребно.

– Ну, он у меня набольший, кого же и ставить, как не его. Да и выгоды ему никакой нет меня кусать.

– А гадюки про выгоду не думают, – возразила девушка. – К тому ж, мыслю я, не про все его выгоды ты ведаешь.

– Да ну, – лениво отмахнулся Константин. – Путаешь ты что-то. Пока я в силе, так и ему хорошо. Помстилось тебе что-то, или сон дурной увидела.

– Спорить с тобой не берусь, – обиженно поджала губы Доброгнева, досадуя, что князь впервые, после того как она стала чуть ли не главной лекаркой подле него, не поверил ей. – А только не помстилось и не приснилось. Да ты и сам вскорости поймешь правоту мою, – и с глубоким вздохом добавила: – Лишь бы поздно о ту пору уже не было.

Она ненадолго замолчала, хмуро разглядывая полноводную Оку, но вскоре ее мысли приняли новый оборот, и она, вновь повернувшись к князю, с задумчивой улыбкой спросила:

– А помнишь, княже, како мы на санях по Оке-матушке сюда в Ожск мчали?

– Это когда? – уточнил Константин.

– Так сразу же после охоты твоей развеселой.

– Честно говоря, не помню, – повинился он. – А что?

– И где тебе там было помнить, – согласилась ведьмачка. – На волосок единый от старухи с косой пребывал. Одно только и шептал, что в Ожск хочешь. Мне почему-то слышалось – в Ряжск, да Епифан твой поправил. Сказал, нет такого града на Рязани.

Константин усмехнулся. Парадокс, да и только. Он сам родом оттуда, а града действительно еще нет. И не потому, что сгорел дотла или степняки проклятые разрушили до основания, а потому, что не построен еще. Чуть ли не триста лет ждать надо. «Хотя, впрочем, зачем ждать? – одернул он мысленно сам себя. – Было бы желание, так все сделать можно. Только на этот раз крепость не от татарских набегов поставим, а от половцев. Вот и вся разница. Сейчас мне уже легче, я хоть знаю, в каком веке, в каком году живу. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы епископ своего служку не прислал, до сих пор бы я в загадках терялся, а так точно уже известно, что на дворе сейчас лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от сотворения мира». Иному человеку эта дата ни о чем бы не сказала, но Константин был учителем истории и прекрасно знал, что от сотворения мира до рождения Иисуса Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет. Оставалось отнять данную цифру от той, которую назвал монах, и получить в итоге тысяча двести шестнадцатый год от Рождества Христова. Легко и просто, если, конечно, умеючи.

А услышал дату Константин почти случайно, когда заинтересовался здоровеннейшей книгой, явственно выпиравшей всеми углами из скромной котомки монаха. Надеясь, что как-нибудь в разговоре о ней удастся прояснить дату своего нынешнего проживания, он поинтересовался, что за фолиант таскает с собой благочестивый отец Пимен.

Солидное, отливающее преклонными годами, отсвечивающее сединой и старческими хворями имя, равно как и обращение «отец» так явственно не соответствовали внешнему облику монаха, что улыбку удалось сдержать еле-еле. Юнец это тоже чувствовал и потому чуть ли не ежеминутно краснел и смущался. Невинный же вопрос князя и вовсе вогнал его безбородое мальчишеское лицо в густую краску. Наконец, собравшись с духом, тот пролепетал, что сие хронограф и страницы оного девственны и чисты, поскольку им только еще предстоит быть заполненными. Но ежели князь милостиво пожелает, то ныне же он с пером в руце, помолясь, дабы Господь сей труд благословил, сядет за хронограф и опишет, как витязь могучий, будучи един, аки перст, в одиночку одолел цельное скопище татей лесных.

После столь многословной тирады монашек ожидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина. Настала очередь краснеть хозяину дома. И вот тут-то, решив поначалу отказаться наотрез от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг догадался.

– А ты как начинать будешь, борзописец юный? – поинтересовался он у монашка. – В лето шесть тысяч и так далее?

– Завсегда так начало письму ведем, – растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.

Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение.

– Ну и быть посему. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, – поспешил он успокоить монашка, – но любопытно мне, что ты там да как пропишешь.

– А если вдруг не понравится? – осторожно поинтересовался юный Пимен.

– Это... – протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание «мои проблемы» так и лезло на язык, но явно было не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: – Мое горе. А ты вправе сам все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ, – и добавил для убедительности: – Кроме самого Господа Бога.

Милашек при этом перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая, по просьбе Пимена, многочисленные подробности. Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе. Закончил он ее поздно вечером. Константин еще не спал в нетерпеливом ожидании даты и наконец услышал ее, а также многое другое, из чего сделал незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса. Хотя правильно было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял, в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка авторов статей во всех периодических изданиях.

«И дедушка еще тот, – думал Константин, мрачно сопя. – Подучить парня малость в универе на журфаке, так он внукам сто очков вперед даст».

– Я разве так тебе рассказывал? – не выдержал наконец он. – Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни разбойничков не меньше тысячи состряпал бы.

Монашек, потупив виновато свою главу, тем не менее пытался возражать:

– Сие для потомков нравоучительно, потому я число татей чуток и прибавил.

– Ничего себе чуток – вдесятеро загнул, – от возмущения Костя уже не контролировал свою речь, но невзирая на вкрапления чужеродных слов, Пимен отлично понимал князя.

– А на коня зачем усадил? Я ж с него свалился. И Доброгневу куда дел? Если бы не она, меня бы убили вообще.

– Не дело, когда князя девица в бою спасает, – скромно, но твердо отбивался монашек. – Что до коня касаемо, то так-то куда как лучшее будет, нежели пеши. Князь таки, а не мужик-ратник.

– Жаль, что слово тебе дал, – вздохнул Константин, постепенно остывая, – а то бы все переписать заставил заново. Ну да ладно. Но впредь пиши только правду. Оно, конечно, ее, родимую, красивую не найти, зато по-честному, как было. А здесь у тебя только по первости правда указана. – Тут он нахмурился, но мучительные усилия результатов не дали, и дата, указанная Пименом в самом начале описания героического сражения князя с лесными татями, выскочила из головы напрочь.

– Ну-ка, зачти еще раз начало, – нашел Костя выход из положения, и монашек тут же послушно забубнил: – В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое, в месяц студенец, поиде рязанский князь...

Больше Константину ничего не было нужно. Он на полуслове повелительным взмахом руки прервал чтеца, заметив назидательно:

– Тут только и правда, а далее – лжа.

Пимен открыл было рот для очередного возражения, но коли князь ничего не желает слышать, а предлагает по случаю позднего времени отправиться по постелям, оставалось только закрыть его, так и не произнеся ни слова. Впрочем, дедушка русских журналистов не расстроился. В конце концов он все-таки настоял на своем, доказал князю свою правоту, раз тот все оставил как есть, хотя, конечно, кое в чем, наверное, был прав и Константин. Но тогда как совместить лепоту слога и убогую скудость повседневной правды, которая почти всегда либо ужасна, либо скучна, либо еще как-нибудь, но почти никогда величия не имеет. Как? С этими тягостными раздумьями Пимен и уснул.