Роман Буревой - Все дороги ведут в Рим Страница 28

– Неважно, простишь ты меня или нет, – согласился Элий. – Только не будь мерзавцем, каким надеялся сделать тебя Бенит.

– А ты мечтал, что я останусь благородным, смелым, честным? Под бдительным оком Бенита превращусь в твоё улучшенное подобие?

Трудно стать человеком, который хорош —Безупречен, как квадрат,И рукою, и ногою, и мыслью…

– процитировал император Симонида. – Но я не хочу быть квадратом, вот в чем загвоздка.

– Я надеюсь, что…

– Да, да, – перебил Постум, – что я притворяюсь подлецом, играю роль. Но знаешь, что самое трудное? Нет? Так знай: играя подлеца, непременно ям становишься. Вот и я стал. Видишь, как я издеваюсь над тобой?

На губах Постума замерла наклеенная неестественная улыбка. Элий не отвечал.

– Ладно, хватит, – сказал Постум совершенно другим голосом, и усмешка сбежала с его губ. – Я просто изображаю, что злюсь на тебя. Я злился когда-то давно. Когда ты не поехал за мной. А потом перестал. Злость кончилась. Пытался тебя ненавидеть – и не мог. Не знаю, почему. – Он запнулся. Что-то хотел сказать, но не сказал. – Знаю: ты приехал спасать Рим – не меня. А меня лишь заодно. Но и за это я тебе благодарен.

– Ты не прав. Когда-то я, быть может, так и думал. Но не теперь. Когда-то я хотел спасти Нисибис. И не спас. Погубил почти триста человек вместе с собой. Но пятерым сохранил жизнь. – Что-то мелькнуло в глазах Постума. Какая-то тень. Элий вспомнил, что Август все знает про плен. Элий замолчал.

Постум тоже молчал. То ли слов не было, то ли он позволял отцу быть откровенным, насколько тот хочет.

– Да, пятерых… – повторил Элий. – И как ты узнал об этом?

– Старикашка Крул постарался. Рассказал. Лично. Я чуть с ума не сошёл. Видел бы ты его мерзкую рожу. Мерзко так, мерзко… – Постум затряс головой. – И главное, переврал все. – Ноздри его носа раздувались от гнева. – Я носился по Палатину и орал так, будто мне оторвали яйца. А потом Гет сказал: «Глупец! Правду можно рассказать так, что она станет ложью. Найди свидетелей. Найди преторианцев, что были с Цезарем в плену». И я их нашёл. Я узнал о клятве. Узнал, что ты дал слово. За их жизни дал слово… Подожди! – Постум предостерегающе вытянул вперёд руки. – Подожди. Дай договорить. Сначала я обиделся, взъярился. Ты для них вынес такое, а для меня какую-то клятву не посмел нарушить. А потом понял две вещи… Подожди! Иначе собьюсь и скажу не то. Я понял две вещи, – он запнулся, подбирая слова. – Понял две вещи, – повторил. – Первое… Я должен быть таким, как ты. Вернее, сильнее тебя. И ты веришь в меня, веришь, что я пересилю Бенита, как ты пересилил Малека. Да, ты веришь в меня, и я не должен тебя подвести. И второе: если мне будет грозить серьёзная опасность, ты придёшь и спасёшь меня от Бенита. Когда будет самый край, когда уже крылья Фаната будут шлёпать меня по спине, вот тогда ты и придёшь. Ты не позволишь мне пропасть. То есть я могу быть уверен в тебе. Бенит и Крул – это что-то вроде экзамена в лицее. А настоящий бой – это потом. И когда я увидел тебя, то понял, что этот край рядом. Смерть рядом.

– Постум…

– Да, ты прав, – вновь перебил его император. – Я слишком вжился в роль. Ты понял это и пришёл.

Вместо ответа Элий обнял его. Постум сердито тряхнул головой и рассмеялся, пытаясь скрыть растерянность. Он примитивно боялся. Столько лет сколачивал для себя броню, а тут вдруг почувствовал себя таким беззащитным. Что-то внутри противилось. Что-то настаивало – не смей. Ты станешь другим. Это опасно. Смертельно опасно. Он задушил свою мысль, и сам стиснул отца в объятиях.

Элий всегда представлял сына другим. Не внешне – ибо внешность как раз была без изъяна. А вот внутренне он был совершенно не таким, каким хотел видеть его Элий. Что-то в Постуме было чуждым, неприемлемым, отвратительным. И это сбивало Элия с толку – будто он подносил бокал к губам, делал глоток – и в знаменитом фалерне ощущался уксус. Рабское вино смешалось с благородным напитком. В теле Постума срослись две души, к бесстрашному духу Элия присоединились частицы Бенита и Гэла. А как же иначе? Бенит воспитал императора, Гэл играл при Постуме роль гения, эти двое оттиснули свою печать на юной душе. Можно ли с этим смириться? Вопрос был скорее риторический.

– Я ждал тебя. Знал, что ты придёшь, как только минет двадцать лет. А Бенит не ждёт.

– Почему? Он не умеет считать?

– Нет, я внушил ему мысль, что двадцать лет надо отсчитывать от времени произнесения клятвы. Но я-то знал, что ты сказал – «двадцать лет я не должен видеть Рим». А ты покинул Вечный город до моего рождения. Значит, должен вернуться до моего двадцатилетия. Бенит ожидает тебя через год. Но доносчики, несомненно, сообщат о твоём возвращении раньше. Возможно, уже сообщили. И все же немного времени у нас есть. Надеюсь.

Постум незаметно сделал признание. Он подготавливал почву для возвращения Элия. Он принял условия договора. Несмотря на бешеный протест, он подчинился решению отца. Иначе римлянин и не мог поступить. Большинству достаточно, что их жестокость освящена законом и традицией, но Элия все эти годы мучил вопрос: имел ли он право так распорядиться судьбой сына? Даже если закон и древняя традиция ему это право давали.

– Послушай, тебе передали золотое яблоко? – вспомнил вдруг Элий. – Золотое яблоко с надписью «Достойнейшему».

– Это я – «Достойнейший»? – с усмешкой спросил Постум. – Да, такое яблоко было. Помню. Я играл им иногда в детстве. Но потом потерял. А где – не знаю. Гет долго его искал и все повторял, что ты наверняка прикончишь его, если вернёшься в Рим.

Потерял. Что же получается? Яблоко – просто кусок золота? А Элий придавал ему такое значение. Ведь это дар богов, знак особой милости. Или само по себе оно ничего не значит?

Или он, мысля по-человечьи, так и не понял божественной тайны?

IV

Маргарита всегда стеснялась своей сентиментальности. Пыталась бороться, пыталась воспитывать в себе здравый смысл – не получалось. Душу не переделаешь – душа стремилась к сладкому сиропу чувствительного вымысла. Любимой книжкой Маргариты был библион Фабии «Ицилий и Вергиния». Книжку эту она зачитала до дыр буквально. Напрасно Роксана подсмеивалась порой над приёмной дочкой – Марго лишь кусала губы от обиды, прятала под подушкой любимый библион и вновь тайком перечитывала. Особенно она любила те страницы, когда после первой неудачной попытки Аппия Клавдия захватить Вергинию… Ицилий с друзьями провожает девушку домой. Рим – ещё маленький городок, домики из дерева и туфа. Все окрылены надеждой. Раз сегодня децемвир Клавдий отступил, то завтра, когда в Рим вернётся отец девушки, известный своею храбростью центурион Вергиний, все решится счастливо. Ведь не станет подлый Аппиев свидетель лгать, бессовестно глядя в глаза отцу, что Вергиния вовсе не его дочь, а украдена у рабыни и теперь должна быть возвращена в рабское своё состояние, в вонючую постель Клавдия. Марго знала эти страницы наизусть. Закроет глаза… и не читает… как будто видит… Это она, а не Вергиния, идёт с форума со своей нянькой, а следом Ицилий с друзьями – охраняют её.

« – Видели, как Аппий позеленел? – смеясь вспоминал Ицилий, – когда его ликтор пытался пробиться сквозь толпу, но у него отняли фаски и переломали!

Фаски с топором отнял сам Ицилий. Аиктор замахнулся, чтобы его ударить. Но Ицилий отбил удар левой рукой, а правой вырвал фаски с топором. Топор выбросил на землю, а фаски изломал. Ликтор, разинув рот, смотрел на подобную дерзость.

– Ты – частный человек, Аппий, или ты забыл об этом?! – кричал Ицилий, ломая прутья. – Слезай живо с курульного кресла, ты не имеешь права на нем сидеть!

Отнимая топор, Ицилий поранил руку, и теперь рана кровоточила. Он откинул тогу с плеча, но не для того чтобы хвастать раной, а чтобы не марать ткань – тогу он надел новую, ни разу не стиранную. И то сказать: ранами ему хвастать ни к чему: у него их немало, не в драках полученных, а в походах, недаром центурион Вергиний выбрал Ицилия в мужья дочери, недаром Ицилия избирали народным трибуном до того, как децемвиры присвоили себе власть.

– Не бойся, – шепчет Ицилий. – Завтра утром приедет твой отец. Я уже послал своего брата к нему. Гром вмиг домчит. Грома ни один скакун не опередит, поверь. Вместе мы Аппия одолеем.

Он идёт уже рядом с Вергинией, и нянька не препятствует. Вергиния не отвечает. Она верит, что Аппий не посмеет. Ицилий будто ненароком касается её плеча. Девушку окатывает жаркая волна от мимолётного этого касания.

– А если… – шепчет она. – Если вдруг…

– Нет! – Ицилий гневно сжимает кулаки. – Аппий тебя не получит. Ты – моя.