Борис Давыдов - Московит-2 Страница 29

– Коли нужно тебе будет, я расшифрую да запишу, – произнес монах. – Но могу и на словах передать, все, что от него слышал.

– Говори! – кивнул гетман, усаживаясь ближе. – А потом, как передохнешь, можно и записать. Память-то человеческая ненадежна, а scripta sunt reliquiae[23], как хорошо сказали римляне.

– Истинно… Дело такое, пане гетмане: хоть Сейм и послал против тебя трех региментариев, единства там нет. Тех, которые кроют тебя бранью, называют бунтарем, погубителем отчизны, татарским прихвостнем да висельником – прости, пане, не мои слова! – больше. Сторонники мира пока в меньшинстве, однако же влиятельны. Сам коронный канцлер Оссолинский среди них, да воевода киевский Кисель, да маршалок[24] Казановский.

– И пан Адам Казановский! – одобрительно кивнул гетман. – Что же, муж достойный и рассудительный да и храбростью не обделен. Видел я его в битве при Хотине… Эх, славное было дело! – суровое лицо Хмельницкого смягчилось. Гетман на мгновение прикрыл глаза, вспоминая тот кровавый сентябрь, чуть не оборвавший его собственную жизнь. – И ведь были союзниками с ляхами, добрыми товарищами. Плечом к плечу рубились… Боже милостивый, и тридцати лет не минуло, а теперь – лютые враги! Ладно, панотче, нет толку душу воспоминаниями травить. А кто же за войну? Первым, конечно, был Ярема?

– В том-то и дело, что нет! – покачал головой визитер. – Как ни странно, он отмолчался! Сидел, словно и не слышал, что вокруг творится!

– Что?! – густые брови гетмана поползли кверху. Хмельницкий, при всей своей выдержке, не мог скрыть изумления. – Ярема – и отмолчался? Не требовал рубить нас, стрелять, жечь? Не призывал на пали сажать, кожу драть заживо?

– Нет! Верещака не менее тебя был изумлен… Говорил, что князя будто подменили. Хоть и язвителен был, и по коронному гетману Потоцкому прошелся нещадно, и кое-что нелестное промолвил про региментариев, но тем и ограничился. Решайте, мол, что хотите, мое дело – сторона. Сам на себя был не похож!

Хмельницкий вскочил, прошелся взад-вперед, сцепив за спиной руки. На лицо гетмана будто наползла тень.

– Не пойму, в чем причина, а только не к добру это. Ох, не к добру! – сказал он наконец. – Надобно крепко помыслить! А что еще сообщил Верещака?

– Что до выборов нового короля, то претендентов было трое: угорский князь Ракоши да королевские братья: Ян-Казимир и Карл-Фердинанд…

– Однако! – не сдержавшись, перебил монаха гетман. – Угорец-то, если верить слухам, совсем слаб здоровьем, не сегодня завтра помрет, какой из него король? Чем они думают, в Сейме?!

– Тайна сия велика есть! – вздохнул служитель Божий.

– Так на ком все-таки остановили выбор? Кто стал королем?

– Пока еще не выбрали. Но по всему видно, что будет Ян-Казимир! – ответил монах. – У него самая сильная поддержка, а особенно важно, что примас[25] Лубенский высказался в его пользу. Ты же знаешь, пане, сколь влиятельна церковь. Хоть «Богу – богово, а кесарю – кесарево», а все-таки…

– То для нас плохо! – насупился гетман. – Ян-Казимир католик ревностный, а пуще того – иезуит. От иезуита добра не жди! Больно уж ретивы они да настойчивы, меры не знают! Про таких как раз и сложена поговорка: заставь, дескать, дурного Богу молиться, так он себе лоб расшибет. А послушаешь любого иезуита, с языка вроде мед течет, и мысли такие благочестивые… Все – «аd maiorem Dei gloriam»![26] Святые праведники, да и только! Агнцы Божии! Однако же шкура у них овечья, а натура-то волчья. А, ладно! – Хмельницкий махнул рукой. – Ян-Казимир так Ян-Казимир. Что еще?

– Сейм рассмотрел требование крымского хана о дани: и за этот год, и за три предыдущих, что не платили.

– Вот как! – Хмельницкий невольно вздрогнул, подался ближе к монаху. – И каков же был ответ?

– Споры были жаркие, ругань – того пуще… В итоге порешили: ответить, что денег в казне нет, а если бы и были, то шляхетская честь не позволила бы платить неверным. Дани не будет, угроз хана не боятся. Хочет хан мира – значит, будет мир. Хочет войны – так тому и быть.

– Господи, услышал ты мои молитвы! – горячо воскликнул гетман, подняв глаза и сложив руки. – Я пуще всего боялся, как бы паны с татарвой не замирились! Ведь мы б тогда очутились между двух огней! А теперь есть и передышка, и союзник – какой-никакой.

– Да… – как-то неопределенно протянул монах, лицо которого помрачнело при слове «союзник». – Нелегко тебе, пане гетмане! Все надо в голове держать, обо всем думать, за все отвечать. Сам сию ношу великую на себя взвалил!

Хмельницкий хотел было ответить, но тут раздался стук, дверь отворилась и со словами «Дозволишь, пане гетмане?» вошел Выговский. Монах смерил генерального писаря настороженным, оценивающим взглядом.

– Что тебе, Иване? – спросил гетман. – Отчего без вызова? Или что-то срочное?

– Срочное, ясновельможный пане! Прости, оттого и осмелился побеспокоить. Ты велел лист крымскому хану сегодня же послать, так хотел бы уточнить кое-что…

– После, Иване! Не взыщи, дело у меня важное и неотложное. Покуда ступай, я за тобой сам пошлю, как только освобожусь.

Генеральный писарь после чуть заметной задержки поклонился и вышел.

– Кто таков? – спросил монах, насторожившись. Да так строго, будто он был здесь главный и имел право учинять допыт самому гетману Войска Запорожского.

Хмельницкий безропотно объяснил. Рассказал, кем был Выговский, как попал к нему после битвы у Желтых Вод… Монах внимательно слушал, качая головой.

– Вот мой добрый совет: будь с ним осторожнее! – заявил он, когда гетман умолк. – Сам не знаю отчего, а только он мне сразу не понравился. Чутье же меня редко подводит… Лис он. Хитрый лис! А точнее – тот самый волк в овечьей шкуре, про каких твоя гетманская милость говорила.

Гетман после долгой паузы улыбнулся, пожал плечами:

– Прости, панотче, но любой человек, даже самый умный и проницательный, может ошибиться. Один лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… Выговский верен мне, я в том не сомневаюсь. Умен, пишет отменно, добрый совет может дать. А коль считает себя правым, то и спорит, и возражает! Не раз это бывало. Сам помысли, панотче, разве предатель и лицемер так поступал бы? Да ни за что! Он бы в рот мне глядел, каждое слово повторяя.

– Ну, может быть… – с явным сомнением протянул монах. – А все же помни мои слова, ясновельможный пане! Как говорится, «доверяй, но проверяй».

– Можешь быть спокойным, панотче. Я только потому живым и остался, что этому мудрому правилу следовал!

И едва лишь эти слова сорвались с губ Хмельницкого, его сердце будто сжала ледяная рука. Ах, наивный, слепой глупец! Где же раньше было это мудрое правило, когда принимал в своем доме змею Чаплинского!

Глава 29

«Любый мой, коханый, свет очей моих! Пишу тебе, горькими слезами обливаясь, и не ведаю, дойдет ли эта весточка до тебя, не перехватят ли ее злобные псы в человечьем облике, что по приказу похитителя и тюремщика моего караулят денно и нощно…»

Елена улыбнулась, перечитав. Ох, какое хорошее начало! Поистине, каменное сердце должно быть у мужчины, если он после таких слов разорвет письмо в клочья или бросит в огонь, не читая дальше.

«Клянусь тебе памятью родителей моих, всем, что дорого мне в этом мире, ранами Создателя клянусь: Чаплинский силой увез меня из Суботова. И он, и помощники его лишь злорадно посмеялись над упреками моими, взываньями к чести шляхетской, над мольбами сжалиться и не разлучать с человеком, коего люблю всем сердцем и буду любить, пока жива. Грубо схватили, затолкали в повозку… Что я, слабая женщина, могла сделать?! Лишь молить Матерь Божью, чтобы вразумила она этих негодяев, внушила им стыд и раскаяние. Но, увы, то ли не дошли мои молитвы до Богородицы, то ли грешные эти души были настолько черны и запятнаны, что даже заступничество Ее не помогло! Единственное утешение, что не пострадала моя женская честь. Ибо тогда, да простит меня Создатель, я бы наложила на себя руки от позора и отчаяния, погубив навеки душу свою. А если бы хватило сил и храбрости, то и Чаплинского сначала зарезала…»

– Прочти! – велела Елена камеристке. – Как думаешь, убедительно ли? Поверит?

Дануся внимательно вчиталась в текст письма, покачивая головой, сдвинув тонкие брови.

– Будь я на его месте, рыдала бы! Вот только… – камеристка замялась.

– Что? Говори все, как думаешь!

– Строки-то больно ровные, аккуратные. Ведь если у пани душа болела от горя, да она еще боялась, что застанут ее за таким письмом, то и почерк должен дрожать! И одну-две капли воды не помешало бы… Будто пани и вправду плакала! – Дануся лукаво усмехнулась.

Госпожа, просияв, крепко обняла служанку.

– Умница ты моя! Светлая голова!

– Так ведь, пани, сам Господь создал нас слабыми… Потому мы должны одолевать мужчин хитростью, – скромно потупилась камеристка.