Сергей Шхиян - Гиблое место Страница 29

«Двенадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома», припомнил я слова старинной пиратской песни из романа Стивенсона «Остров сокровищ».

— Свят, свят, свят, — шептала рядом видевшая все происходящее Морозова.

— Что там? — опять спросил Кузьма.

— Своих убили, — ответил я, — чтобы не оставлять свидетелей, теперь закапывают вместе с сундуком.

Казаки, кончив свое черное дело, быстро закопали и попытались утрамбовать яму. Однако сравнять холм с землей им не удалось. Тогда они посовещались и начали разбрасывать глину по всему двору. Глина была мокрой, липла к лопатам, и дело у них продвигалось медленно. Мы с Натальей наблюдали за их работой, прижавшись к стволам своих берез.

— Ну, что там еще? — с нетерпением спросил говядарь, встревоженный нашим молчанием.

— Заметают следы. Ты уже идти можешь? Нужно отсюда убираться по добру-поздорову, пока нас не заметили.

— Дай еще чуток отдохнуть.

— Ладно, отдыхай, — согласился я. Все равно ничего иного нам не оставалось.

Работа у казаков медленно, но продвигалась. Теперь желтым от глины был большой участок двора. Зато могильный холм почти исчез. Однако завершить работу казакам не удалось. Призывно заржала одна из лошадей, оставленных возле сарая, и они тут же, бросив работу, кинулись к коновязи.

Мне пришлось встать в полный рост, чтобы увидеть, что еще случилось. Казаки спрятались за избой, а со стороны леса туда приближалась новая компания. Одного из всадников я сразу же узнал.

— Твой Прокопий, или как там его, прибыл, — сообщил я Кузьме, — со стрельцами и крестьянами.

— Быстро он, вражий сын, обернулся! — похвалил говядарь.

В этот момент обе группы столкнулись. Казаки выскочили из-за избы и сразу же в пешем строю атаковали крестьян. Заржали напуганные лошади, закричали люди. Разобраться, что происходит, я не мог, большую часть поля сражения от меня заслоняла изба. Минут через пять стало ясно, что шестерым оставшимся казакам одержать легкую победу не удалось. Бой продолжался, и только по разбегающимся без всадников лошадям было понятно, что прибывшие несут потери.

Наконец крики и звон клинков начали стихать. Вдруг из-за избы выскочил Прокопий и удивительно быстро для своей дородности бросился в нашу сторону. Вслед за ним с шашкой наголо гнался сам атаман.

— Стой, — кричал он, — стой, а то убью!

Прокопия такой призыв, понятное дело, не убедил остановиться, и, словно чуя путь к спасению, он бежал точно на нас.

— За Прокопием гонится казак, — сказал я Кузьме, — сейчас догонит.

Кузьма уперся рукой о дерево и медленно встал. Московский гость был уже почти рядом с нами. Я видел его выпученные в ужасе глаза и широко раскрытый рот, жадно хватающий воздух. У преследующего его атамана была совершенно зверская рожа, летящие по ветру усы и высокая бархатная шапка с меховой опушкой. Это все, что я успел разглядеть. Ждать было нечего, и я, натянув, сколько смог, лук, выстрелил в приближающегося казака. Расстояние между нами было никакое, метров десять, и я не мог промахнуться. Не зря же меня учили боевым искусствам.

Моя стрела попала ему точно в левую сторону груди, и атаман, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие, дернулся, широко раскрыл глаза, выругался и бросился на меня с поднятым клинком. Я решил, что под камзолом у него кольчуга, и стрела ее не пробила. Выстрелить второй раз я не мог, не было времени даже вытащить из саадака стрелу. Отшвырнув лук, я выхватил из ножен саблю Кузьмы и ждал столкновения. Однако атаман, не добежав до меня буквально трех шагов, начал хватать ртом воздух и грохнулся наземь в последнем порыве дотянуться до меня острием сабли.

Прокопий, пробегая мимо нас, оглянулся как раз в тот момент, когда казак начал падать. Осознав, что спасен, он по инерции сделал еще несколько шагов и тоже снопом повалился на землю. Уже лежа, он обернулся и увидел, как к нему медленно приближается Кузьма. Полное, красное лицо гостя исказила гримаса, он закричал что-то непонятное и задергался на земле, как будто в попытке отползти. Потом выгнулся спиной и затих.

Я оценил то, что произошло, спокойно опустил саблю, поднял с земли и сунул лук в саадак. Дело было кончено. Судя по тому, что никто никуда не бежал и затихли крики, способных к бою противников больше не было.

Атаман был еще жив, он лежал ничком и царапал ногтями землю, пытаясь доползти до меня. Я сам подошел к нему, разглядывая мощную спину, бычий загривок и вытянутую руку с неимоверной красоты саблей. Такому совершенному оружию позавидовал бы любой воин.

Клинок был длинной около метра, темный, почти черный, изящно изогнутый, сделанный из коленчатого булата с выпуклым рисунком по всему лезвию, хорошо видимым даже сквозь кровяную дымку. Эфес с ручкой из слоновой кости, крестообразный, перевитый растительным орнаментом из золотой и серебряной проволоки, с кованной золотой цепью вместо гарды. Такая сабля по сравнению с приличным, татарской ковки клинком Кузьмы смотрелась, как «Мерседес» рядом с «Жигулями».

Я представил, сколько жизней положил атаман, чтобы добыть такое бесценное оружие, и жалость, шевельнувшаяся было в душе — он лично мне не сделал ничего плохого — бесследно исчезла. Я ударил ногой по его руке, все еще сжимавшей рукоять сабли, и выбил ее из его ослабевших пальцев. Атаман замычал от неутоленной ненависти и поднял на меня налитые кровью и мукой глаза.

— Тебе не жить! — прошептал он, смешно, как в крике, разевая рот, и упал лицом в землю.

Я ничего не ответил, пожал плечами, потом поднял трофейное оружие и пошел посмотреть, что случилось с московским гостем Прокопием.

Дородный купчина лежал без сознания, а над ним, скорбно ссутулившись, стоял говядарь Кузьма.

— Что с ним? — спросил я, подходя к ним.

— Бог его знает, похоже, что отходит.

Я перевернул Прокопия с живота на спину. Он тихо застонал и потянулся рукой к груди. Я присел перед ним на корточки и пощупал на шее пульс. Сердце билось совсем плохо, вразброс с выпадами на третьем ударе. Было похоже, что после всех треволнений гостя хватил инфаркт.

— Лечить будем, или пускай еще поживет? — спросил я у говядаря.

Он не понял юмора и удивленно на меня посмотрел.

— А если лечить не будем, не помрет?

— Шутка, — сказал я, — у твоего Прокопия сердечный удар. Можно попытаться помочь, а можно и не пытаться. Мне он не очень нравится, так что тебе решать, лечить его или нет.

В ответе Кузьмы я почти не сомневался. Век был жестокий, человеческая жизнь была не в цене, что сам московский гость недавно практически продемонстрировал, пытаясь застрелить попутчика.

Однако говядарь рассудил по-другому. Он спросил:

— А ты сможешь ему помочь?

— Могу попробовать, хуже не будет, как говорится, попытка не пытка.

— Если ты сомневаешься, что он в меня стрелял, так это не со зла. Я сам виноват, про чуму закричал.

Меня такой альтруизм приятно удивил.

— Ладно, коли так, давай будем лечить, — сказал я и начал удобнее укладывать больного.

Кузьма опустился рядом на травяную кочку. Я начал расстегивать камзол на груди Прокопия, но в этот момент он замычал, забился в судорогах, и на губах его появилась пена. Гость захрипел и начал «обирать» пальцами, потом конвульсивно вздрогнул и затих.

— Отошел, — сказала из-за спины Наталья Георгиевна, — прими, Господи, душу грешную.

— Аминь, — добавил я, вставая. — Пойду посмотрю, что делается у избы, по-моему, они там все друг друга перебили.

— Я с тобой, — испугано воскликнула Морозова, кончая креститься.

— Не стоит, там, наверное, море крови.

— Может, помощь кому нужна, да и тебе пригожусь.

— Коли так, пойдем, — согласился я.

Мы, не скрываясь, направились к подворью.

Там действительно было совершенно жуткое побоище. Люди лежали в самых нелепых позах, так, как их застала смерть. Селян вместе с двумя стрельцами было двенадцать человек, тринадцатым (чертова дюжина) был Прокопий. Все они оказались порубанными саблями. Двое казаков, судя по характеру ранений, пали от их рук, а троих, рассеченных почти до пояса, видимо, порешил сам атаман.

Помогать здесь было уже некому. Наталья Георгиевна не выдержала страшного зрелища и завыла, перемежая погребальные причитания с настоящей истерикой. Я обнял ее и увел назад к Кузьме.

— Там, там… всех убили! — лихорадочно говорила она Кузьме, размазывая по лицу слезы.

Кузьма тоже выглядел совсем плохо. Видимо, пережитое волнение напластовалось на общую слабость. Лицо его стало землисто-серым, глаза ввалились и лихорадочно блестели. Он ничего не говорил и, похоже, собирался потерять сознание.

— Вот что, клевреты, — обратился я к ним, — оставайтесь здесь, а я пойду похороню убитых. Когда сюда придут люди, неизвестно, не оставлять же их так…