Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 29

Он попытался протиснуться через толпу, но выброшенная вперед ладонь толкнула его назад с такой силой, что он, не удержавшись на ногах, опрокинулся на траву, ловя ртом сбившееся дыхание. Его чемодан грохнулся на землю рядом.

― Во времена моих дедов, таких людей сжигали живьем, ― отозвалась домовладелица. Будь благодарен, что тебя просто попросили уйти.

― Но не в полночь же! ― выдохнул Кроуфорд, все еще не восстановив дыхание после толчка. ― Э-э, mais, c'est en pleine nuit[127]! Ворота Женевы закрываются в десять! Что вы прикажете мне де…

Давешний мужчина потащил из-под пальто что-то серебристое, но Кроуфорд решил не дожидаться, чтобы увидеть, что это ― распятие или нож; скрипя зубами, он перекатился на ноги, подхватил свою сумку и, изрыгая проклятья, хромая бросился вниз по холму.

Он надеялся добраться до Женевы, а там, если понадобится, подкупить стражу, чтобы попасть в город, а затем снять где-нибудь комнату, но она пришла к нему, когда он все еще был в пути.

Он шагал, закинув чемодан за спину, как вдруг, неожиданно, тот начал давить на него неприподъемной тяжестью. Он упал под его внезапным весом и скатился на несколько ярдов вниз, по обращенному к озеру склону… а затем, в поглотившей его вспышке радости, он осознал, что существо с пылающими глазами, что припало к земле позади и приближало широко раскрытый рот к его шее ― это она. И он не спал ― это был не сон.

Когда ее зубы прокололи кожу его горла, он неожиданно оказался где-то еще… даже кем-то еще. Он лежал в кровати, и тот, кем он был, знал, что находится сейчас на западном побережье Франции и собирается назавтра отплыть на корабле до Портсмута[128]. Мэри Годвин, его будущая жена, спала рядом, но мысли его в этот поздний час вились вокруг его теперешней жены, Гарриет и их двух детей, которых он оставил там, в Англии. Затем у него возникло странное чувство, будто кто-то подслушивает его мысли, и он поспешно захлопнул свой разум… и Кроуфорд снова оказался самим собой, простертым на покрытом росой травянистом склоне, под сверкающим куполом звезд, пока холодная женщина пила горячую кровь из его горла.

В голове мелькнула догадка, что вливающийся в нее поток крови ненадолго связал его разум с разумом Шелли.

Но теперь в его мыслях безраздельно царила она, и Кроуфорд забыл обо всем остальном. Она не пользовалась словами, но он понял, что она должна куда-то уйти. Уйти, чтобы выполнить данное пять лет назад обещание, и что лишь два находящихся здесь человека могли помочь ей совершить этот вояж ― и один из них как раз отбывал. Она сообщит о нем… его имя и отличительные черты… определенным типам… людей, которые постараются защитить его, если он попадет в беду.

И пока ее не будет… лучше бы ему хранить ей верность.

Кроуфорд пытался было возразить, сказать, как сильно он в ней нуждается, но хотя он кричал на нее, вглядываясь в ее колдовские глаза, пока ее словно выточенное из слоновой кости лицо нависало над ним, он не был уверен, что она его слышит.

В конце концов, она покинула его, на холодном склоне холма, слишком холодном, чтобы пытаться заснуть. Он поднялся на ноги, застегнул одежду и совершенно опустошенный, возобновил свой прерванный путь до Женевы.

Чуть позже в Гавре[129], на севере Франции, Перси Шелли шагнул на борт корабля, который должен был доставить его в Англию…

…И Кроуфорд остался совершенно один. Она ушла, не просто ушла куда-нибудь еще, как бывало прежде. Теперь она растворилась полностью и больше не присматривала за ним, не заботилась о нем. Ночь тотчас стала темнее ― это внезапно ослабло его ночное зрение. Волей-неволей ему пришлось перейти на шаркающий шаг, нащупывая неровности дороги и определяя момент, когда он отклонялся к обочине.

Шелли, в конце концов, оказался прав ― ему так и не удалось оставить ее на этой стороне канала.

ГЛАВА 8

I saw pale kings, and princes too,

Pale warriors, death-pale were they all;

Who cry'd—'La belle Dame sans merci

Hath thee in thrall!

I saw their starved lips in the gloam

With horrid warning gaped wide,

And I awoke, and found me here

On the cold hill side.

— John Keats, «La Belle Dame Sans Merci»

Я видел бледных королей,

И принцев, и войнов утративших пыл,

Кричавших «La Belle Dame sans Merci»,

В рабы ты ее угодил.

Их губы бескровно зияли во тьме,

Горели страданьем глаза…

В тот миг я очнулся .,. и долго лежал

На холодном склоне холма.

— Джон Китс, «La Belle Dame Sans Merсi»[130]

… кольца с печатями ― ожерелья ― шары и т.п. ― и даже

не уверен что ― изготовленные из горного хрусталя ― агатов ―

и других камней ―

все эти куплены мною во время путешествия к Мон Блан

в небольшом местечке Шамони ― специально для тебя и детей…

― Лорд Байрон,

к Августе Ли,

8 Сентября 1816

Лорд Байрон не особо любил подниматься рано, еще больше не нравилось ему находиться в одной карете вместе с доктором Полидори; одну такую ношу он, пожалуй, еще мог бы вынести ― по крайней мере, часто с достоинством выносил ― но все сразу, в один день, ― это уже было слишком. От этого кто угодно мог потерять самообладание.

Громадный дорожный экипаж Байрона медленно пробирался через столпотворение близ северных ворот Женевы; экипаж был сделан в Англии, скопирован с одного из знаменитых экипажей Наполеона, захваченных возле Женап[131], и умещал в себе кровать, стол и столовое серебро… но все это ничуть не помогало ему маневрировать в дорожной пробке.

Несмотря на это, молодой доктор, казалось, ничуть не был обеспокоен задержкой. Перед тем как они отправились, Полидори проделал уйму энергичных упражнений, продемонстрировав всему миру свою дисциплинированную отдышку, а теперь, прищурившись, оглядывал далекие горные пики, реющие посреди голубого неба на фоне фронтонов и шпилей города, и что-то бормотал себе под нос.

Байрон этого не выносил. Вне всяких сомнений, доктор декламировал какой-нибудь никудышный стих собственного сочинения. И как его только угораздило возомнить себя поэтом?

Байрон налил себе еще один бокал Фенданта[132], главным образом, чтобы позлить не одобряющего этого врача.

Так оно и вышло, Полидори взглянул на него и насупился. ― Это уже ваш пятый бокал вина за сегодня, милорд, а вы встали лишь пару часов назад! Он прочистил горло. ― С медицинской точки зрения… а также посредством математики, было доказано, что употребление вина, в неумеренных количествах, имеет… катастрофические последствия… для пищеварительной сферы…

― Как только я встречу человека с пищеварительной сферой, Полидолли, я сразу же направлю его к тебе. Все же, что есть у меня, это мой старый добрый желудок, и он расположен выпить. Байрон подставил вино солнечным лучам, любуясь тем, как солнце наполняет его мягким янтарным свечением. ― Выпивка ― это мой старый добрый друг, и она никогда не обманывала моего доверия.

Полидори угрюмо пожал плечами и снова уставился в окно; его нижняя губа выпятилась больше чем обычно, но, по крайней мере, он прекратил свои sotto voce[133] декламации.

Байрон кисло усмехнулся, припоминая перебранку, произошедшую с завистливым молодым врачом четыре месяца назад, когда оба они путешествовали вверх по реке Рейн. ― Все же, ― сказал тогда Полидори, ― что вы такого можете сделать, чего я не сумел бы? Байрон устало потянулся. ― Ну, поскольку ты сам спросил, ― с усмешкой ответил он, ― что ж, думаю, есть три такие вещи. И, конечно же, Полидори тут же воспылал жаром узнать, что за вещи это были. ― Ну, ― ответил Байрон, ― я могу переплыть эту реку… я могу погасить свечу из пистолета с расстояния двадцати шагов… и, наконец, я могу написать поэму, которая за один день раскупается тиражом в четырнадцать тысяч экземпляров.

Это было забавно; особенно после того, как Полидори не нашел что возразить. Байрон наглядно проделал все это ― разве что не переплыл Рейн, но он слыл отменным пловцом, который однажды проплыл милю в коварном море между Сестосом и Абидосом в Турции ― а Полидори не мог притязать, что способен хотя бы на что-нибудь из этого списка. Тот диалог, как и произошедший этим утром, привел молодого врача в дурное расположение духа.

Толпа перед ними наконец расступилась, и кучер Байрона, погоняя лошадей, вывел экипаж за городские ворота.

― Наконец-то, ― пробурчал Полидори, неуклюже ерзая на своем сиденье, словно намекая, что в конструкции кареты недостает еще одной важной комнаты.