Александр Марков - 1937. Русские на Луне Страница 3

А, будь что будет. Он слишком долго ходил по лезвию ножа, да так и не свалился с него в объятия смерти. Что же теперь бояться потолстеть? Разве это горе?

Он слизнул крем с губ, запил кофе, а когда, оторвав чашечку ото рта, поставил ее на блюдце, она зазвенела, как колокольчик. Дзин-дзинь. Ки-тай. Как далеко. Как приятно. И на вкус и на звук. Он ударил по блюдечку ложечкой, но звук на этот раз получился не столь музыкальный, а глухой, барабанные перепонки совсем не ласкающий. По бокам чашечки тянулись какие-то иероглифы. Может, ее привезли из Циндао, отошедшего к Российской империи после подписания мирного соглашения между Антантой и центральными государствами? Но, чтобы проверить эту догадку, пришлось бы переворачивать чашечку донышком вниз или высоко поднимать ее, чтобы посмотреть, какая на ней маркировка. Так можно и кофе на себя пролить. Он горячий. Если на лицо попадет или хоть на руки — обваришься, кожа покраснеет, будто ее долго мучили под солнечными лучами.

Все его пожитки умещались в небольшом кожаном саквояже. Шешель поставил его возле ног, но часто задевал и невольно все дальше и дальше задвигал под стол. Когда время уходить придет, достать его будет трудновато, придется нагибаться, под стол лезть и шарить там, будто монетку обронил и все никак не можешь ее нащупать.

Шешель забился в уголок, чтобы никто не видел, как он расправляется с чудесным произведением местного кондитера. Откусывая по маленькому кусочку, он точно разрушал красивую маленькую статуэтку. Позор. Варвар, ничего не понимающий в прекрасном.

В кондитерской, помимо него, осталось всего два человека — парочка влюбленных, которые так были заняты собой, что им и дела не было до остального мира, и начни он сейчас рушиться, они, пожалуй, и не заметили бы этого, продолжая сжимать друг другу руки и смотреть в глаза.

Молодой человек в мышиного цвета форме железнодорожного университета, с неприметным лицом, которое забываешь сразу же, как только от него отвернешься, а, повернувшись обратно и увидев его вновь, уже и не помнишь — встречал ли его прежде. Для шпиона — незаменимая черта.

Девушку Шешель разглядеть не мог. Она сидела к нему затылком. Взгляду его были доступны ее очень длинные густые белые локоны. Сквозь них пробивалось оттопыренное ушко, похожее на риф, возвышающийся над волнами, а свет, льющийся через витрину кондитерской, делал его почти прозрачным.

Право же, не тактично так пристально рассматривать влюбленных. Заметь это, студент мог бы рассердиться, устроить скандал, обозвав Шешеля «хамом» и потребовав у него извинений. Но вполне вероятно, что весь его пыл растает как утренний туман с наступлением дня, пока он, отодвинув стул, пройдет не спеша те несколько метров, что их разделяют, и увидит появляющееся из тени обезображенное шрамом лицо своего обидчика. Потом на нем прорежется еще один — чуть разомкнувшиеся в улыбке губы еще больше перекосят лицо, и тогда уже студент будет извиняться перед боевым офицером, да еще и авиатором, что смел побеспокоить его, сконфуженно отойдет, чуть ссутулившись, точно оплеуху получил, на которую ответить достойно не смог. После этого разговор с дамой сердца у него уже клеиться не будет и он постарается быстрее увести ее отсюда.

Шешель, уставившись в витрину кондитерской, попытался найти там свое отражение, но до стекла было слишком далеко и там отражались лишь стоящие возле него пустые столики, а за ней мелькали люди и экипажи.

У многих его лицо вызывало чувство жалости. Это начинало злить. Не может же он всем и каждому разъяснять, что шрам этот он получил вовсе не на войне, хотя и тех, что он на войне заработал, — хватало, но этот достался ему в Марселе во время драки с британскими моряками. Это было еще до войны.

Вот ведь даже кондитер хотел всучить ему кофе и пирожное бесплатно, как нищему, и смутился, чуть покраснев, когда Шешель от этой подачки отказался, выложив на прилавок из своего кошелька несколько банкнот. Пирожное, как и кофе, хоть торговые пути и открылись и теперь транспортам, доставляющим колониальные товары из-за океана, не грозили германские субмарины, все еще оставалось удовольствием дорогим. Но очевидно, что скоро, может, уже осенью, цены на продукты резко пойдут вниз. Война-то закончилась. Отчего же так грустно на душе?

В окне виднелся кусок железной фермы вокзала, прикрытый армированным стеклом. Он возвышался горбатой спиной над крышами домов и, наверное, поначалу казался обывателям таким же ужасным, как в свое время Эйфелева башня. Несмотря на многочисленные требования горожан, вокзал не снесли, потом к нему привыкли, и тех, кто ворчал, глядя на него, обзывая «монстром», становилось все меньше. Недалеко то время, когда его начнут боготворить, печатать на открытках, как один из символов Москвы, наряду с Кремлем и Храмом Христа Спасителя.

Шешель не мог ответить на вопрос: «Почему он остановился здесь?»

Сидя в мягком кресле вагона, качаясь в такт с его покачиваниями, он слушал, как стучат колеса на стыках рельсов, и все повторял в ритм с ними: «домой-домой, домой-домой». Он не хотел нигде задерживаться. Но, когда паровоз, привезший его из Варшавы, просигналил долгим гудком о своем прибытии, будто пестрая многочисленная толпа, собравшаяся на перроне, без этого его и не замечала, втянул следом за собой на вокзал уставшую цепочку разношерстных, собранных впопыхах из разных составов, вагонов, отчего и выкрашены они были в разные цвета и какие-то из них прежде бегали только по Великому Польскому княжеству, а другие совершали далекие вояжи вплоть до Даоляня и Владивостока, а вместе все они никак не походили на те скорые составы, что до войны курсировали по линии Москва — Варшава, так вот в эту секунду у Шешеля, который, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрел, как люди на перроне заглядывают в окна состава, скользят по лицам тех, кто едет в поезде, и машут им руками, защемило сердце.

«Здесь его судьба».

От такой догадки ему стало холодно. Он спрятал глаза, заслонив их рукой. Что-то легкое упало ему на затылок, скатилось по спине на пол вагона. Он опустил взгляд вниз. Там лежала багряная роза. Шешель не видел, кто ее кинул. Он поднял цветок, посмотрел в окно, отчего-то надеясь увидеть на перроне знакомое лицо.

Так много людей.

Все чужие.

Встречали-то не его.

Чумазый помощник машиниста, смахнув с лица сажу испачканным в угольной крошке рукавом, отчего лицо его сделалось еще более черным, будто у негра, высовывался из паровоза и что-то радостно кричал. Голос его заглушал долгий гудок, а когда он затих, замолчал и помощник машиниста, спрятавшись в кабине.

Паровоз заклинил колеса и выпустил клубы пара, но вагоны еще продолжали двигаться. Натолкнувшись на паровоз, они протащили его еще на несколько метров, гремя сцепками и вздрагивая, а потом встали и они.

Волна людей подступила почти к самому поезду.

«Домой-домой».

Он почти приехал.

Ощущение после подписания мирного договора оказалось какое-то двойственное. С одной стороны, радость оттого, что война закончилась, но радость эта стала быстро исчезать, а вместо нее появился какой-то гнилостный запах гарнизонной службы, которой ему предстояло вдоволь нахлебаться, если он захочет оставить погоны на своих плечах. Объективно, если, конечно, правительство не вздумает вскоре втянуть страну в какую-нибудь новую крупномасштабную войну, не было никаких причин сохранять огромную армию. К пилотам, правда, счет предъявлялся совсем другой, чем, скажем, к пехотинцам или артиллеристам. Шешеля долго и настойчиво уговаривали остаться, пророча повышение в звании и быстрое продвижение по служебной лестнице. Но пилотов, оставшихся не у дел, было слишком много. Вероятно, и им обещали золотые горы, но лишь единицы действительно получат их, а может, и никто. Шешелю обзавестись генеральскими эполетами лет этак через пятнадцать вполне было по силам, и пока он не ушел в отставку.

Изобилие вернувшихся с поля брани заслуженных офицеров, увешанных наградами, как новогодние елки украшениями, ощущалось повсюду. Даже если они были в штатском — выражение глаз, походка и движения выдавали их, выделяя в толпе. Ошибочно думать, что везде их ждали с распростертыми объятиями и стоит им переступить порог какого-нибудь учреждения, как тут же предложат выгодную работу с хорошим окладом. Нет. Напротив. Встречали приветливо, но предложениями хорошими не обнадеживали, предпочитая побыстрее спровадить такого гостя, а то и на порог не пускали, ссылаясь, что руководства нет, и неизвестно когда оно будет. А пилоты считались людьми неуравновешенными, неуживчивыми, потому что в здравом уме человек не будет вытворять то, что они делали на своих аэропланах. Нормальный человек и вовсе в небеса подниматься не станет. На земле надежнее. Считалось, что психика пилотов более всего пострадала во время войны. Тот, кто хоть раз побывал в небесах, вряд ли сумеет перейти к спокойной работе в какой-нибудь конторе. Пилоты были наименее привлекательными кандидатурами для работодателей.