Андрей Валентинов - Диомед, сын Тидея. Книга вторая Страница 3

Да, с тобой было бы легче, Великий Атрей! Тебе не требовалось бы объяснять...

– Восточным Номосом правит не Приам, не его соседи-козопасы, не басилеи Аласии-Кипра и даже не Дом Мурашу. Ты считаешь без хозяина, Атрид! А ведь у нас мало времени – не забывай, что совсем рядом, в Фессалии, дорийцы. Они только и ждут, что мы сломаем себе шеи. Нужна победа – быстрая. Настоящая! Но даже если мы возьмем Трою, нас выкинут оттуда через три дня – сандалием под афедрон. Подсказать, кто?

Ответ не один, их два, но длинноносому бесполезно рассказывать о Гекатомбе, о Грибницах в Восточном Номосе, сохнущих без нашей крови. Он согласен на Гекатомбу, сын Атрея и внук Пелопса. Призрак Великого Царства слишком прекрасен – как ламия на перекрестке ночных дорог для пьяного гуляки. Поэтому я намекаю не на НИХ, не на Семью-Семейку. Есть второй ответ, он проще, его поймет даже Агамемнон.

Острый, нестерпимо яркий диск Гелиоса, Златого Колесничего, вынырнул из-за холмов. Я усмехнулся – вовремя! Вот он, ответ!

Солнце вставало на Микенами. Солнце, не заходящее над Азией. Великое Солнце – Суппилулиумас Тиллусий, ванакт Хаттусили, непобедимого Царства Хеттийского.

Суппилулиумас – владыка Востока.

– Э-э, ванакт! Ты смотри, кончилась гроза. Я думал, до утра греметь будет, понимаешь!

В голосе чернободого – тень обиды. Недогремел Дий Громовержец, пожалел молнии!

Сначала покосился на пальцы – сгинул мертвый огонь. Потом на мачту, на неровный пузырь паруса, и лишь после – на небо.

...Вечерняя синева, несмелые огоньки первых звезд, обрывки туч, уходящие к почти исчезнувшему в сумраке горизонту. Сомкнулась поднебесная твердь, словно и не было ничего.

Сомкнулась – надолго ли?

– Мантос, прикажи, чтобы осмотрелись, как там...

Не договорил – ни к чему. Все понял старшой.

– Смотрели уже, ванакт. С мачты смотрели, с кормы смотрели. Все плывут, все живы. И Фоас-басилей плывет, и Сфенел-басилей плывет, и Менелай-басилей, и Одиссей...

Ну, конечно! Рыжий не отстанет, не повернет вспять! Неужели я прав, и это мама – мама! – вкупе со всей Семейкой заставила Любимчика гнать нас, людишек-хлебоедов[5], к Троаде под железные мечи ванакта Хаттусили? Выходит, именно рыжему быть Верховным Жрецом при Гекатомбе?

Удостоили!

На Скиросе я поднял копье, чтобы прикончить выродка-Лигерона. Ошибся! Не того убивать следовало!

Хватит! Не сейчас...

– Говоришь все плывут, родич? Агамемнон тоже?

Хорошо смеются куреты! Сразу видно – душа чиста.

– Э-э, Фремонид, погляди, не плывет ли с нами ванакт великий Агамемнон? Не обогнал ли? Может, он уже в Трое, да?

– Э-э, Мантос! Левым глазом гляжу – не вижу. А вот правым гляжу – все вижу. Плывет ванакт великий Агамемнон, носом волны рассекает, буруны до небес, понимаешь! Эх, быстро плывет, самый смелый, наверно!

И снова корчатся от хохота мои гетайры. Правый глаз Фремониду вышибли еще много лет назад, когда он угонял очередное стадо у моего деда, Ойнея Живоглота.

Агамемнон еще в Авлиде. И вовсе не потому, что трус. Просто таков план. Настоящий – а не тот, который сейчас изучают в Трое. Тогда, ранним летним утром, на еще холодных камнях микенских стен, я все-таки убедил его. Смог! Поэтому со мною только половина войска. Поэтому Атрид в Авлиде вместе со своими хризосакосами, и афинянин Менестей там, и Асклепиады, и большая половина войска, и все наши колесницы. Поэтому мы все делаем правильно. Но...

Но как не посмеяться над носатым? Особенно после такой грозы, особенно когда у ванакта Аргоса до сих пор ноет в животе от страха.

Эх, папа! Ты бы точно не испугался!

...Правда, и Тидей Непрощенный никогда не воевал на море.

Почему я так не люблю Атрида? Ведь не давняя рознь между Старой и Новой столицами, между Аргосом Неприступным и Микенами Златообильными тому виной. Завидую? Чему? Мы оба сироты, но Агамемнон несчастливее меня, все-таки папа погиб в бою, в честной схватке, а не от руки брата-предателя, как Атрей Великий. А его, Атридова, Клитемнестра, говорят, ничуть не хуже (ха-ха!) богоравной ванактиссы Айгиалы.

...Стравить бы обеих! Химеру с Горгоной, Ехидну с Гарпией. Моя бы точно Атридову загрызла, талант ставлю!

В общем, не такой уж он плохой парень, носатый – особенно ежели не на троне сидит. И хотим мы разного, он, Агамемнон, – править Великим Царством, а я...

Снова хохот – нежданный, оглушительный, словно запоздавший к буйству грозы гром. Но на этот раз его никто не слышит – кроме меня.

Агамемнон хочет править Великим Царством, а я...

А я?

Не ТЫ ли хохочешь, Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед? Ведь для ТЕБЯ нет тайн под Ясным Небом, которому ТЫ владыка. ТЫ манил меня славой, великой славой, а я все тужился возразить, отказаться... Смейся, Дед, хохочи!

...Хорошо, что не все мысли можно додумывать до конца. Хорошо, что у ванакта аргосского всегда полно забот – даже поздним вечером, даже посреди моря...

– Кто? Повтори!

– Кормчий, ванакт. Дядюшка Антиген. Кличет тебя, понимаешь...

Ванакта не кличут. К нему приходят сами – и то, ежели позовет. Все – кроме богов, любимой женщины – и кормчего. Особенно, когда вокруг море.

– Иду!

Все в порядке. В полном порядке! Гроза прошла, море стихло, меня зовет дядюшка Антиген...

Хотел бы знать, зачем? Хотя, что за вопрос? Пойду – узнаю.

...И не надо пустых мыслей, Диомед Дурная Собака! Кто сказал, что у царя на войне должно быть не больше сомнений, что у простого копейщика? Кемийцы, кажется...

Хорошо им там, в Кеми!

...Между носом и кормой – узкие доски настила. Между носом и кормой – народу, как в храме Зевса Трехглазого по большим праздникам. Тесно у нас на «Калидоне» – прямо как в Калидоне настоящем! Хоть и немал кораблик, хоть и плачено за него ежели не втрое, то вдвое (все тот же Любимчик и сосватал: переманил, дескать, его папаша пиратствующий некоего корабела-троянца, чудодей – не корабел!), а все одно – и тесно, и неудобно, и спим прямо на палубе. Хотели мне на корме хоромы возвести с ложем цельносрубленным двуспальным, но я, понятно, запретил. Лучше лишние полдюжины воинов на борт взять. Так что до кормы еще добраться надо. Хорошо, хоть не качает! Да и народ при деле: воины, как положено, у бортов да у катапульты, моряки...

– Яй-яй-яй-я-яй-я-яй-яй-яй-я-я-а-а-а-а-а!

А моряки кого-то лупят!

– Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!

Дружно лупят! Толпой сгрудились, фалангой обступили – не пройти, не обойти.

– Ах-ты-осьминог-критский-протей-тебе-в-печенку!..

Да-а-а!

– ...и-амфитрида-в-глотку-и-рапан-родосский-в-афедрон!!!

– Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!

Полюбовался, подождал, пока подустанут, пока меня заметят.

– А, ванакт? Извини, ванакт! Проходи, ванакт!

– Яй-яй-я-а-а-а!

Кто-то не утерпел – напоследок ногой бедолагу пнул. Я уже понял – раб. Кажется, видел его – маленький такой, плюгавый, в бородавках. То ли лидиец, то ли кариец, их, варваров, не разберешь.

– Чуть корабль не спалил, осьминог критский! Где ж такое видано – в шторм да в качку огонь разводить? Ах ты!..

– Не палила! Не палила! Я жертву приносила! Жертву приносила – гроза проходила! Яй-яй-я!

Я махнул рукой – что с варвара возьмешь?

– Жертву приносила! Дамеду просила, Дамеда грозу отводила!

Про «Дамеду» я уже возле самой кормы услыхал. Услыхал – не выдержал. Не выдержал – обернулся:

– К-кому?!

– Дамеда великий! – обрадовался лидиец-кариец. – Не сердись на меня, Дамеда-бог, мало тебе жертву приносила, голубя приносила, завтра еще принесу! Ты, Дамеда, сильный бог, страшный бог!..

Думал – рассмеются моряки. И воины, что рядышком стояли – тоже рассмеются. Тогда и я похохочу.

Да только не смеялся никто.

Коряги, как известно, не говорливы. Деревья – эти могут. Сам, правда, не слышал...

– Становись рядом, маленький ванакт. Сюда, слева.

А вот чтобы коряги! Правда, у черного весла-кормила не коряга пристроилась, а сам дядюшка Антиген, Антиген Лерниец, лучший наш кормчий – во всей Арголиде лучший. Но похож! Ежели в темноте, как сейчас, да еще чуток зажмуриться...

– Звал, дядюшка?

– Звал, маленький ванакт, звал. Постой пока рядом, оглядись.

В море кормчий – царь. А кормчий головной пентеконтеры – царь царей, не меньше. Богоравный владыка Корягиос... С таким не поспоришь! Ка-а-ак двинет корневищем!

Итак, стою. Смотрю. Налево смотрю, направо, а все больше – вверх. И на корягу тоже – исподтишка. Вцепилась коряга в кормило, корнями вросла, а каждый корень чуть не с меня толщиной. Замерла, сопит только. С присвистом.

...Болтают, будто звали дядюшку Антигена аргонавты главным кормчим. Да только отказалась коряга: баловство, мол, за одной шкурой бараньей корабль в Колхиду гонять. Несерьезно как-то. Пусть, мол, Тифий-мальчонка с вами сходит, а я лучше на Запад поплыву, к Океану, там у меня дела поважнее имеются.

А Тифию-то тогда уже за шестьдесят было! Сколько же коряге лет? Подумать страшно!

– Поглядел, маленький ванакт? – сипит между тем коряга.