ХВ Дело № 3 (СИ) - Батыршин Борис Борисович Страница 3

В результате мы проторчали в Фридрихсхафене неделю с лишним. За это время и сам городок, и окружающие горные пейзажи, и Боденское озеро, (там до сих пор показывают приткнувшиеся к берегу остов плавучего эллинга, служившего убежищем для первых творений графа Цеппелина, и разрушенного зимней бурей в 1907-м году) надоели нам хуже горькой редьки. И как только после очередного осмотра врач заявил, что состояние пациентки более не вызывает у него опасений, мы арендовали за несуразно высокую плату автомобиль, на котором и проделали весь путь от Фридрихсхафена, через Нюрнберг, Ганновер, до портового Гамбург.

Дальше было гораздо проще: улучив момент, я послал по известному мне адресу телеграмму. В ней содержалась одна-единственная совершенно невинная фраза, прочтя которую, специально обученные люди сделали правильные выводы и предприняли необходимые шаги. В результате всего через три дня мы наслаждались морским путешествием на борту советского грузового парохода. Финский залив пару недель назад схватился тонким льдом, но ледоколы исправно расчищали фарватер Морского Канала — и в город трёх революций мы прибыли с отставанием от графика всего на сутки. Ну а дальше: беседа на пирсе с встречающими нас товарищами в штатском, краткий визит в городское управление ОГПУ («знаменитый «Большой дом» на Литейном ещё строился), где мы под опись сдали чекисту с одним ромбом на петлицах нашу «добычу». И вот уже новенький «Форд» везёт нас на военный аэродром, где уже прогревает движки наш с Марком старый знакомый, военно-транспортный ЮГ-1. А дальше — девять выматывающих часов с промежуточной посадкой в Смоленске — и здравствуй, город Харьков, столица Советской Украины! Давненько мы тебя не видели, месяца два с половиной, пожалуй…

Клац!

Затвор соскочил с задержки и с лязгом встал на своё место. Я загнал в рукоять магазин и щёлкнул предохранителем.

— Как ты его ухитрился пронести? — осведомился Марк, наблюдавший за моими манипуляциями. — Мы-то с Таней от своих «люгеров» ещё на озере, избавились. По твоему, между прочим, настоянию!

— Как-как… каком кверху!

Я протёр воронёный металл рукавом и засунул «Браунинг» за ремень, под юнгштурмовку. Непривычно было снова ощущать себя в коммунарской одежде — времени прошло всего ничего, а вот, поди ж ты, отвык…

— Я теперь с ним ни за что не расстанусь, он у меня вроде талисмана. К тому же — какая-никакая, а историческая реликвия.

— Ну, так и сдал бы в музей. — буркнул Марк. — А то придумал: таскать с собой! Чай не в Палестине…

Тут он был прав: раньше я не носил при себе оружие на территории коммуны — безвременно почившая в доме покойного ребе Бен-Циона финка, разумеется, не в счёт. Но куда, спрашивается, спрятать «Браунинг» здесь, в изоляторе «особого корпуса», где нас держат уже неделю без малого, и который в любой момент могут обшарить в нашем присутствии? До сих пор такого, правда, не случалось — но зарекаться я бы поостерегся.

С провозом же «исторической реликвии» проблем не возникло. За всё это время нас ни разу не обыскивали — ни при посадке на пароход (если можно так назвать подъём по сброшенному с борта верёвочному штормтрапу — ночью, тишком, украдкой, чтобы не попасться никому на глаза), ни в ленинградском ГПУ, где ограничились требованием сдать «что вы там привезли, товарищи». Не было досмотра и на аэродроме — здесь, по-моему, до этой процедуры ещё не успели додуматься — ни, тем более, по прибытии в коммуну. Нас просто развели по спальням (мне и Марку досталась одна на двоих) где на табуретках была сложена аккуратными стопочками выстиранная и отглаженная одежда — спортивные шаровары, зимняя суконная юнгштурмовка и всё прочее, полагающееся коммунару имущество. Наше собственное, то, что мы оставили здесь, когда уезжали в ноябре в Москву, готовиться к заграничному вояжу — я определил это по собственноручно нашитым ярлычкам со своей фамилией, надписанной химическим карандашом.

Так что перепрятать «Браунинг» было несложно — только вот таскать его, и правда, приходилось всё время при себе, что создавало некоторые неудобства. Впрочем, это относилось только к тем нечастым моментам, когда мы покидали «изолятор» для прогулок на свежем воздухе — тут же, на территории, примыкающей к особому корпусу, под присмотром неразговорчивого товарища в штатском. Раз или два я выбирался на спортплощадку, размять затёкшие после долгого сидения на одном месте мышцы. Марк с удовольствием составил мне компанию, и мы часа полтора кряду упражнялись на турнике, лупили боксёрские груши, а потом и друг за друга.

На третий день я попросил позволения навестить Татьяну. К моему удивлению, разрешение было получено, и с тех пор мы ещё дважды бывали у неё в медчасти — болтали о разных пустяках, вспоминали эпизоды недавних приключений, осторожно высказывали предположения о будущем.

Один раз я посетовал, что мы не успели в коммуну к празднованию Нового Года — то-то, наверное, закатили здесь веселье! И с удивлением узнал, что официально этот праздник в СССР находится… если не под запретом, то в опале. Оказывается, после революции Новый Год праздновали целых десять лет подряд, в ходу даже был диковатый термин «Красная ёлка». Но потом в газетах стали появляться статейки, гневно осуждающие попытки привить детям религиозность под видом празднования Нового Года, и другие, где утверждалось, что «эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» Дедом Морозом чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала». Результат нетрудно предсказать: любимый всеми праздник постарались поскорее предать забвению, во всяком случае, на официальном уровне. К каковому, безусловно, относится любое культмассовое мероприятие в детской трудовой коммуне имени товарища Ягоды.

Но большую часть времени, часов по десять в сутки, мы проводили за заполнением толстых клеенчатых тетрадей. Их вместе с прочими письменными принадлежностями выдали нам на второй день с предложением подробнейшим образом описать все наши похождения за эти два месяца. За первые же два дня я исписал половину страниц — пальцы к вечеру буквально одеревенели.

Как-то само собой получилось, что мы не обсуждали написанное и уж тем более, не показывали друг другу готовые куски текста. Не знаю, как Марк, а я пользовался этой возможностью, чтобы избавиться от накопленного нервного напряжения, излив его на бумагу. И ведь сработало — во всяком случае, изрешеченные пулями люди в белых балахонах и безголовые зомби в чёрной, расшитой серебряными свастиками униформе перестали с завидной регулярностью являться мне по ночам…

Закончился «карантин» на восьмой день, и совсем не так, как это виделось нам с Марком. Мы-то ожидали, что наши рукописи изучат, а изучив, возьмутся непосредственно за авторов. За личными, так сказать, впечатлениями, которые, как известно, не почерпнёшь не из одного отчёта. Я даже догадывался, с кем состоится первая беседа — с Барченко или Гоппиусом, а то и с обоими сразу. О том, что нас повезут в Москву на встречу с самим Бокием, в отделе которого и трудились эти два адепта «красной магии», я не помышлял — не того всё же полёта мы птицы, чтобы удостоиться внимания одного из высших функционеров главной советской спецслужбы.

Так вот, как оказалось — ничего подобного! После девятого по счёту завтрака (сладкий чай, булочка с маслом и глазунья из двух яиц) нас вызвали в кабинет «кума» — там мы с первых дней пребывания в «особом корпусе» прозвали сотрудника, ведающего внутренним распорядком. Нам предложили сесть, после чего каждому был выдан листок с текстом — для прочтения, ознакомления и подписи. Это оказалась форма обычная подписки о неразглашении, разве что, некоторые формулировки намекали на то, что в случае нарушения обычной уголовкой не отделаться. Мы подписали — а куда деться? Попала собака в колесо — пищи, а беги! После чего, собрали свои невеликие пожитки, и в сопровождении ассистента Гоппиуса двинулись прочь.