Михаил Ремер - Спасти Москву Страница 31

– Н-но, милая! Пошла! – крохотная замызганная лошаденка, понуро опустив голову, поплелась, размешивая копытами подтаявший за день снег.

Впервые Булыцкому предстояло попасть в город того времени. И не просто город, но столицу одного из самых крепких княжеств. Крохотные селеньица, что попадались ему до этого, да те, что повыросли вокруг монастыря Троицкого, ну никак не вязались с его представлением о настоящем поселении. Так, землянки, в которых ладили свой быт коренастые мужики и в которые через какое-то время приводили они крепко сбитых, розовощеких баб. Одна, другая, третья. Кое-где уже пообжитые, с оравами ребятишек, где-то еще неуклюжие и кривые, но они таили в себе жизнь. Жизнь, которая, несмотря ни на какие трудности и препоны, будет упрямо пробиваться, формируя могучее, но постоянно терзаемое войнами и раздорами государство.

Долго думал Булыцкий на тему эту: а что, собственно, удерживает вместе все эти области да края, способные вроде прожить по отдельности, да вот только ответа не находил. Да, наверное, тут и сама история определила дальнейшие устои, как бы поучая: только разом – сила! Оно как кулак все чаще виделось Николаю Сергеевичу, что камень раскаленный держит. И разомкнуть бы его, выбросив прочь жгущий булыжник, да нельзя. Камень – боль. Боль – жизнь. Отпусти его, и все: внутри пустота и холод. Как зуб или дерево, что душой покинуты. Снаружи – исполин: грозен и могуч. А изнутри – коридоры, ветрами точенные. Того и глядишь завалится на бок от одного только облака прикосновения. Вот что есть камень этот горячий, Булыцкий все тщетно силился ответ найти. Вроде и нет ничего такого, что бы с тех самых времен удерживало вместе, и идеологии, веры да уклады столько раз менялись, что не пересчитать, ан нет: держится все же! Пусть под ветрами ссутуленный, пусть со всех сторон недругами окружен, а все же стоит великан, небо плечами подпираючи.

Может, и есть в том воля высшая? Люди как муравьи мечутся, что-то делают, о мошне своей пекутся, да все равно, как оно ни крути, а все в общее дело получается. Вроде как о себе, да о своей избе больше каждый озадачен, да чуть беда, так разом плечом к плечу. И забыли про прежние обиды свои. И снова представилась судьба ему, как река полноводная; все уже решено свыше. Кому спокойно века отсчитывать, ни войн, ни бед, ни притеснений веками не зная. Все, что река полноводная, неторопливо текущая, лишь на излучинах[50] неторопливо направления меняя.

– Что же ты есть, воля Божья? – скорее сам у себя спросил Булыцкий. – Что дух есть несгибаемый, да откуда он силы свои черпает?

– Чего кажешь? – отозвался Милован.

– Да так, – неопределенно отвечал тот.

– Когда не на кого рассчитывать, кроме как на себя, тогда и закаляется дух несгибаемый, – словно бы прочитав мысли пришельца, отвечал Сергий. – Кровью да жестокостью мир не удержать. Вон Орда почто грозна, да все в замятнях захлебывается. Один жестокий уходит, да на место его с дюжину таких же. Тимур славен в бою, да жестокостью народов покорил столько. Но и он не вечен. Уйдет, так кто на его место встанет? Искандер[51] полмира огнем и мечом на колена поставил, а что с империей его сталось? Жестокость нужна, чтобы лихих укрощать. Для достойных – любовь да Воля Божья. Судьба иных – лить слезы да с мечом против орд вновь и вновь подниматься. Судьба других – слезы в пыль и кровь копытьями втаптывать.

– Так какая лучше?

– Буйно пламя, хоть и ярко, да пожирает вокруг все. Как зверь дикий бросается на все, что окрест. Хоть и греет, а все одно: зазевался чуть, и беды не миновать. Вот и бегут от него все, что от пожара лесного. А костер ладный, он и не горяч хоть, да к себе зовет по теплу стомившихся. А там и еще один рядом, и еще, да все окрест.

– Мудрены твои слова, отче, – чуть подумав, отвечал Булыцкий. – Да и нечего возразить.

– Тебе, пришелец, вернее судить про слова мои. Оно тебе видней больше, чем мне, – просто отвечал тот перед тем, как снова погрузиться в раздумья. Булыцкий не стал отвлекать его, тем более что глубоко запали слова его в душу. Да и чувствовал он, что придется вспомнить этот вроде несложный урок ему еще.

А санки весело катили по укатанной торговой дорожке. День, другой, третий. И вот уже показалась путнику Москва. Не так представлял Булыцкий себе столицу Московии. Хоть и начитан был вполне да гравюр насмотрелся, а все равно ждал чего-то большего. Монументального, что ли. А тут… Даже тын неуклюжий не показался таким уж грозным и неприступным. И ров, словно наспех людом мастеровым сделанный – непреодолимым. Все ему казалось, что возьми площадку любую пейнтбольную, ее все сложнее взять штурмом.

Столица открылась разом. Выезжая из-за очередного холма, Николай Сергеевич вдруг увидел раскинувшую, словно птица невиданная – крылья, деревню. Избы, подпирающие блекло-голубое вечернее небо дымом, выбивающимся из-под коньков крыш[52], злобно ощетинившиеся заборчики, маковка детинца, возвышающаяся над крышами, да разносящее по окрестностям заунывное пение колокола. Даже издалека был слышен гомон готовящейся ко сну столицы. Посреди всего этого ансамбля белоснежной застывшей на взлете птицей высился Московский Кремль, из белого кирпича выложенный, за который и прозвали Москву белокаменной. Надежный, слаженный, отгороженный от внешнего мира не тыном неуклюжим, но мощной крепостной стеной. И если тын смести не представляло никакой проблемы, то стену можно было взять только с помощью лестниц да орудий стенобитных. По стенам, щедро усеянным зубцами, сновали туда-сюда ратники, иногда вступающие в горячие, но шутливые перепалки с задирами из мастеровых, а у подножия – ров. Сухой, да все равно, с ходу не возьмешь.

Сам того не замечая, принялся пенсионер так и эдак прикидывать: вот сюда бы колючку, сюда – сети рыболовецкие да с чесноком вперемешку, чтобы как можно сильнее жизнь коннице неприятеля испортить. Вот здесь – лучников да арбалетчиков, а сюда бы – пушку. Настоящую!

– Подайте, за Христа ради! – выдернул его из грез чей-то хриплый, каркающий голос. Придя в себя, он увидел сухого, словно из камня точенного, долговязого бородача на одной ноге. Опираясь на кривую палицу, тот торопливо ковылял рядом со сбавившими бег санями. – Или благослови, отче!

– Ногу где потерял? – сунувшись машинально за мелочью, преподаватель тут же чертыхнулся, вспомнив, что и деньги нынче другие совсем. А еще – что он за все время пребывания здесь ни разу так и не прикоснулся ни к монетке.

– Благословляю, – донеслось до него от Сергия. То, завидев лишь отшельника, народ бросался к нему, испрашивая благословения. Физиономия долговязого расплылась в довольной улыбке, и он уже и позабыл и про Булыцкого, у которого только что просил милостыню, и про то, что худые одежки его навряд ли спасали от мороза, и про торопящихся и чуть не сбивающих его с ног зевак.

– Возьми, мил человек, – сам не зная зачем, пенсионер принялся стаскивать зипун.

– Храни тебя Бог, – статно поклонился в ответ тот.

– Звать-то как?

– Слободан, дружинник бывший Дмитрия Донского! – прокричал тот вслед саням.

– Благословляю Слободана на дела добрые, – довольно произнес Сергий. – А в тебе, чужеродец, от Бога больше, нежели чем от дьявола, – на том и закончился этот разговор.

Дворики, крылечки, лоточки, трубы, ограды, мастерские замельтешили по сторонам. Бабы в цветастом тряпье да красномордые бородатые мужики. Живность, разбегающаяся, разлетающаяся да тикающая из-под копыт лошаденки, облезшие шавки, норовящие хапнуть ее за копыто. Лабиринты узеньких улочек, в которых, казалось, сам черт ногу сломит… все так было необычно и даже дико для в общем-то городского жителя, что тот на секунду усомнился: а центр ли это Московского княжества? Может, и не стоит за такой костьми ложиться, а сжечь, как при наполеоновском нашествии, чтобы на его месте отгрохать новую, логичную во всем и величественную Москву?!

Не видывавший ранее таких крупных поселений, Милован, соскочивший с саней, азартно что-то высматривал по сторонам, задирал молодух да незлобно переругивался с местными мужиками до тех пор, пока сам старец не одернул его. Сергий же Радонежский, теперь статно вышагивавший рядом с санями, направо-налево раздавал благословения, но видно было, что это тяготит его. Он бы вернее службу провел да погрузился в молитвы, чем осенять крестом праздно шатавшийся по улицам люд. И только лишь пенсионер остался в санях, следя, чтобы свеча внутри миниатюрной теплицы не погасла или, чего доброго, не упала прямо на проклюнувшиеся ростки.

– Так вот ты какая, столица Московии, – разочарованно прошептал Булыцкий, когда обоз медленно въехал в ворота Кремля. Его спутники, напротив, были в восторге.

– Вот и белокаменный, – стянув головной убор, перекрестился Милован. Булыцкий, задумавшись, только сейчас и понял, что перед ним – едва ли не копия одного из владимирских соборов. Ну разве что больше да, пожалуй, повеличественней. Причем вблизи не производил он впечатления торжественного какого-то. Привыкший к помпезным строениям, тот даже не смог как следует разочарования своего скрыть.