Владимир Булат - Лишь бы не было войны! Страница 33

Бердяевым, стало реальностью; средневековым мироощущением пронизана вся

советская литература 70-х: баллады бардов, романы балашовского цикла, даже в

кинематографии на первый план вышел герой, чья жизнь чужда суеты и неторопливо

течет по руслу бытия. В восьмидесятые годы в обеих наших империях наступил

"разброд и шатание", интеграционные процессы в Европейском сообществе привели к

возрастанию роли негерманских культур Европы и всевозможных гибридов: музыка

стала "бургундской", в кинематографии на первые роли выдвинулись итальянцы,

целое литературное направление основал молодей талантливый автор

немецко-венгерского происхождения Карой Рек. Усилился нажим на европейскую

культуру "ангриканства" (так французские Философы называли американизм). В этой

ситуации происходит становление романа "культурологического", фабула которого —

столкновение культур, их субъективных "правд". То же самое характерно и для

советской литературы начала 90-х годов, в которой происходит перекличка веков

русской истории, но уже на более высоком, "культурологическом" уровне. Из

эссеистов последние пять лет наиболее популярен Кургинян, из прозаиков —

Заварзин, молодой ленинградский писатель, по стилю близкий к Кафке. Колоссальное

влияние на современную русскую поэзию оказал российский немец Гарольд Вогау,

написавший в 86-м году новый текст гимна Советского Союза.

А мои скитания продолжались. Размеры Украины невелики, а железнодорожные

переезды кратки и неутомительны. 1 июля я был уже в Одессе. Этот грязный,

шумный, галдящий город произвел на меня скверное впечатление. В отличие от

других украинских городов он не имел юденблока, и казалось, что евреев здесь

гораздо больше, чем индоевропейцев. Из Одессы я на водной ракете доплыл до

Запорожья, а потом посетил Миргород, Полтаву, Харьков и Чернигов.

В Миргороде действительно существует знаменитая лужа перед зданием миргородского

горсуда, а бублики и минеральная вода восхитительны. В Миргороде я случайно

познакомился с правозащитником моих лет, но, как вы догадываетесь, в этом

знакомстве не было ничего приятного. Правозащитники здесь надеются на

постепенное разложение советской системы и действуют по принципу: чем хуже, тем

лучше, полагая, что только страдания способны воспитать гражданское общество, а

прочие лишения должны сбить с русских "имперскую спесь" и обеспечить в будущем

гегемонию оплота демократии — США.

Помню еще, как в Полтаве я набрел в сумерках на летний кинотеатр: шел "Иван

Васильевич", еще мелькали титры, и мне вспомнилась очень грустная песня какой-то

рок-группы о безвозвратно ушедшем времени.

АВЕНТЮРА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

В которой Вальдемар всеми силами не дает мне скучать.

"Равенство" есть нечто такое, чему природа не дает никакого примера.

Р.Генон.

Прошу не считать это описание докладной запиской на имя какого-нибудь

демократического одержимца или практика с масонским партбилетом. Если мне

когда-нибудь будет суждено возвратиться обратно, в Россию демократическую, я

всячески буду бороться против возможной интервенции демократических государств,

которая неизбежно закончится поражением войск интервентов, а, возможно, и к

ответному вторжению Германского Рейха и Советского Союза в наш мир. Если со

временем будет освоена техника перехода из одного мира в другой, эту возможность

необходимо использовать исключительно для мирных целей — туризма, культурного

обмена и налаживания родственных связей.

Когда я 16 августа вышел на перрон Витебского вокзала, меня встречал сам

Вальдемар, чисто выбритый и в форме своего министерства (он уже сдал

государственные экзамены и получил право повсеместно носить форму

госбезопасности). Новенький белый китель подпоясан темно-синим поясом, стирать

такой — сущее наказание для любящей супруги.

— Ну что? "репатриант"? — таким насмешливым тоном я разговариваю со своими

близкими друзьями.

— Нет, — ответил я, — репатриация — это было бы, если бы я оказался году эдак в

1913-м. А это — эмиграция, хуже того — "беженство", хотя и непреднамеренное.

— Месяц назад… — он сделал паузу для того, чтобы предъявить документы на

контроле, — месяц назад правительство, как мне об этом дали знать, решало вопрос

о твоей судьбе…

— Да?! Никогда не думал, что мое затерянное существование станет проблемой для

целого кабинета министров. И любопытно, что же они там решили?

— До сих пор для всех людей ты был как бы моим двойником, мною…

— Так я и есть ты.

— Физически нет. Ты занимаешь свое место в пространстве и ведешь независимый

образ жизни. Юридически, следовательно, ты тоже — не одно со мной.

Я улыбнулся.

— Что?

— Мы с тобой как два лица некой двоицы — подобосущны, но не единосущны. Они

хотят меня натурализовать, в смысле смены имени и места проживания?

— Видишь ли, все это составляет государственную тайну — пока, во всяком случае.

Когда мы освоим технику перехода в параллельный мир, тогда пожалуйста: ты

рассекретишься.

— И то дело! Может, назад хоть вернусь.

— Тебя так тянет назад?!

— Каждому — свое, Вальдек. Здесь я как Грильдриг завишу от ваших великанов.

Достаточно единого их сомнения, и мои часы будет нетрудно сосчитать.

— Какие у тебя пессимистические взгляды.

— Я не верю в гуманность вашей системы.

— Дорогой мой, на тебя уже истратили больше, чем на любого космонавта, а ты все

еще считаешь себя обреченным. В общем, пока они ничего не решили, и все

оставлено как есть…

— Куда отвезти прикажете? — спросил чернявый таксист на привокзальной стоянке,

приняв нас за братьев-двойняшек.

— Улица Героев Халхин-Гола.

Всю, дорогу водитель и Вальдемар оживленно обсуждали последние события на

маньчжурской границе (водителя на эту тему навел наш адрес). В начале этого

месяца участились провокации со стороны маньчжурских пограничников, и

значительная группировка войск на Дальнем Востоке была еще более усилена.

Водитель полагал, что это и есть начало большой войны с Ниппонией, и что мы

можем наконец отомстить за Спасск и Оху. Вальдемар, наоборот, был уверен, что

все обойдется, как обходилось все прошлые разы. Я же рассматривал улицы города,

не знавшего ни блокады, ни приватизации. По сравнению с весной появилось

множество новых машин скорой помощи германских марок, а частные ларьки, стоявшие

раньше где попало, убрали в строго отведенные места. На многих фонарях висели

предостерегающие надписи: "Выгул собак строго запрещен! Штраф — 10 рублей".

Двумя близнецами мы вошли в вальдемарову квартиру, где нас ожидала белокурая

Виола, чья внешность сама по себе была пропагандой расизма. За ужином Вальдемар

рассказывал:

— Моего отчима едва не разжаловали в рядовые… Да… Обыкновенная борьба

ведомств, в Рейхе это часто случается… По счастью, его выручил его давний

знакомый по летной академии в Ванзее: и они завтра, да, завтра отправляются на

новое место службы — в Южную Африку в Ивангород, то есть Йоханнесбург. И

приглашают меня на новоселье… Поедешь?

— Нет! На сей раз — нет. У меня что-то вроде аэрофобии — боюсь летать на

самолетах. Все время представляется, что мои кости белеют где-нибудь в сахарских

дюнах вперемешку с обломками самолета, а в теленовостях всех континентов

проходит короткой строкой: "Потерпел аварию самолет "Люфтганзы", следовавший

рейсом Берлин — Йоханнесбург".

— В таком случае тебе предстоит прогулка на сопки Маньчжурии, ибо мне через

месяц надо быть в двух разных концах планеты. М-да, если бы тебя не было, тебя

надо было бы придумать!

— А если я там часом погибну? Или в этом и состоит попытка вашего правительства

решить мою проблему?

— Дурак ты, Вальдемар! У тебя часом, — передразнил он меня, — не развилась мания

преследования?

— А откуда мне знать, не нахожусь ли я под колпаком у твоих коллег? Тут не

только мания преследования появится.

— На основании знакомства с твоим вариантом моей биографии я могу сделать вывод,

что с психическим здоровьем у вас плоховато, — он безнадежно махнул рукой. — Да

нет же: погибнуть ты можешь и на ближайшем перекрестке под колесами грузовика.

Или — как ты мне рассказывал — погибнуть, не родившись от аборта, как у вас при

демократии заведено. Ты меня убил, Вальдемар. В стране, где разрешены аборты, ни