Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 33

ГЛАВА 9

На грудь легли им каменные плиты;

Одною тенью лица их укрыты,

Одною слепотою взор незряч.

— А. Ч. Суинбёрн[141]

Дождь не прекращался весь следующий день, и Кроуфорду казалось, что Байрон провел большую часть дня хромая вверх и вниз по сырым каменным ступеням и крича на прислугу; раздражительный лорд придирался к тому, как слуги упаковывали его одежду и постоянно менял решение о том, какие деликатесы повару следует упаковать в походную корзину. Пробравшись, разбрызгивая грязь, через внутренний двор к конюшне, он во весь голос бранился на конюхов, упорно не желающих понимать его распоряжения о том, как надлежит запрячь лошадей.

Кроуфорд, которому во флоте не раз приходилось сталкиваться с такими штурманами, ожидал увидеть на лицах прислуги выражение обиженного упрямства, обещающего, что работа будет сделана ох как нескоро, но слуги Байрона лишь закатывали глаза, ухмылялись и старались следовать наисвежайшим распоряжениям своего работодателя. Очевидно, что преданности Байрон все же посеял среди них больше, чем недовольства.

Следующее утро выдалось солнечным, и путешественники умудрились подняться в семь часов. Кроуфорд сидел вместе с Байроном, Хобхаусом и слугой Байрона в большом открытом шарабане[142], сонно покачиваясь на холодной кожаной обивке и, щурясь от пестрого солнечного света, поглядывал назад на конюхов и прислугу сопровождающих их верхом. К его несказанному облегчению обезьяны остались позади.

Весь день они путешествовали на восток по дороге, что протянулась вдоль северного берега озера, и, когда сумерки легли на весь окружающий ландшафт, за исключением далеких, отсвечивающих розовым пиков Мон Блан и остроконечной вершины д'Аргентиер[143], они остановились на ночь на постоялом дворе в портовом поселке Оучи[144], над которым в подернутом вечерней дымкой небе угадывались очертания светящихся окон и шпилей Лозанны[145], теснящихся на склоне горы Мон Джурат[146]. Байрон удалился рано, но простыни на его кровати оказались влажными, и он провел минут десять, ругаясь, сдирая их с кровати и разбрасывая вокруг, прежде чем, наконец, закутался в одеяло и снова вернулся в кровать.

Следующим утром, хотя и с ворчанием, компания поднялась в пять. Немного погодя все были одеты, накормлены, расселись по лошадям и сопровождаемые цоканьем копыт направились в восточном направлении, в то время как рабочие на набережной, в полумраке рассвета все еще убирали затвердевший конский навоз. Вдали высокогорные пастбища только начинали светиться изумрудным, в пробивающихся из-за горных пиков солнечных лучах, когда путешественники, наблюдающие, как темная поверхность озера взбирается все выше и выше по тянущейся справа дамбе, обнаружили, что дорога перед ними искрится водой, так что деревья, окаймлявшие ее с правой стороны, казалось, вереницей вырастали из озера. Этот рассветный феномен был столь же поразительным, как грибные круги, которые Кроуфорд мальчишкой находил на искрящихся росой лужайках, когда жил в Шотландии. Для того чтобы облегчить экипаж, на случай если колесо попадет в затопленную выбоину, Кроуфорд, Байрон и Хобхаус пересели на лошадей, и лошадиные копыта, погружаясь по щетку[147] шлепали по воде, оживляя этот отрезок пути, протянувшийся через ярко блестящее озеро.

Они провели ночь в Кларанс[148], на восточном берегу озера, а на следующий день наняли вьючных мулов и отправились в горы.

Для завтрака остановились под соснами на склонах Мон Давант[149]. Один из слуг разжег костер и сварил в котелке кофе. Слуга Байрона разнес всем завернутые в бумагу, уцелевшие с ужина, остатки курицы, а Байрон самолично расхаживал среди рассевшейся компании с полуторалитровой бутылью холодного белого вина и наполнял чаши, освободившиеся от кофе.

В конце концов, Байрон уселся на позолоченной солнцем куче бурых сосновых иголок, недалеко от того места, где Кроуфорд, в первый раз за по меньшей мере неделю, пытался побриться.

Хотя у него была лишь холодная вода, Кроуфорду все же удалось взбить некоторое количество пены из куска мыла, которое он одолжил у Хобхауса, и теперь он осторожно вел прямой бритвой по исхудавшей щеке. Он водрузил маленькое зеркальце на темную упавшую ветку, которая лежала впритык к стволу, и после каждого медленного движения бритвы с любопытством вглядывался в свое отражение. То ли из-за высоты над уровнем моря, то ли из-за выпитого с утра вина, он с трудом узнавал свое лицо. Каждый раз, когда он бросал на него взгляд, ему казалось, что лицо не его, а какого-то слабоумного.

Когда он закончил, он вытер лицо полами пиджака и бросил прощальный взгляд в зеркало. Теперь он не узнавал себя совсем. Отражение в зеркале казалось каким-то бугристым комком плоти с глазами и отверстиями, и случайным образом расположенными на нем пятнышками крови. Несколько минут он уныло обдумывал увиденное.

― Ты когда-нибудь замечал, ― спросил он, в конце концов, Байрона, ― как глупо выглядит твое лицо?

Байрон вскинулся на него, оторвавшись от вина, очевидно пораженный и разгневанный. ― Нет, мистер Айкмэн, ― сказал он, ― и как же глупо мое лицо выглядит?

― О боже, я ни то имел в виду! Я хотел сказать, если довольно долго вглядываться в свое лицо, оно начинает казаться незнакомым ― может и вообще на лицо не похожим. Тот же самый эффект случается если повторять свое имя снова и снова; довольно скоро имя превращается просто в какое-то лягушачье кваканье. Немного пьяно Кроуфорд махнул на зеркало. ― Я только что побрился и теперь совсем не узнаю себя в отражении.

Он был рад, что выпил несколько бокалов вина, так как нашел звериное лицо в зеркале необъяснимо пугающим.

Все еще хмурясь, Байрон взял зеркало и почти целую минуту пристально в него вглядывался. Наконец, он покачал головой и вернул зеркало обратно. ― Нет, на мне это не работает ― хотя временами я бы рад себя не узнать. Он пригубил вино. ― О, каким бы облегчением это было, иметь возможность слышать слоги «Бай-рон» без… Он сжал кулак.

― Без того чтобы быть им самому, ― подсказал Кроуфорд. ― Без того чтобы это звучало… призывом к оружию.[150]

Байрон ухмыльнулся, и Кроуфорду впервые пришло на ум, что поэт был моложе, чем он сам. Кроуфорд опустил зеркало в карман пиджака и поднялся, чтобы вернуть Хобхаусу мыло и бритву.

Нападение произошло час спустя, когда дорога стала настолько крутой, что всем пришлось выбраться из экипажа и ехать верхом или идти пешком. Даже багаж был выгружен из багажного отделения и привязан к спинам мулов. Кроуфорд восседал на одной из лошадей, то оттаивая, то коченея, пока лошадь взбиралась по наклонным участкам, залитым солнцем или укрытым густыми тенями нависающих над ними деревьев. Впереди покачивалась спина одного из вьючных мулов, а перед ним ехал Байрон, возглавляя их монотонную процессию.

Лошади ступали медленно, время от времени звучно втягивая ноздрями холодный воздух, хотя Кроуфорд различал только запахи напитанной влагой просыпающейся земли и сосновой хвои.

Все еще немного пьяный, Кроуфорд распевал песню, которую безостановочно пел старый Де Лож, в тот нескончаемый день, почти два месяца назад, когда Кроуфорд тащил его в тележке из Карнака в Оре и обратно. Песня, которую Кроуфорд, естественно, знал только на испорченном диалекте Де Ложа, повествовала о том, как жестоко обошлась с певцом женщина, которую он любил.

После того как первый стих унесся звонко гулять между сосен, что возносились вверх на склонах над и под ними, Байрон натянул поводья, придерживая лошадь чтобы послушать; а когда Кроуфорд добрался до строфы, в которой певец сравнивал себя с бельем, измочаленным о камни в бурном потоке, Байрон позволил мулу обогнать себя, а затем втиснул свою лошадь между лошадью Кроуфорда и краем дороги, чтобы было удобнее разговаривать.

― Кто переложил Вийона на музыку? ― спросил Байрон.

Кроуфорд слышал о поэте пятнадцатого столетия Франсуа Вийоне[151], но никогда его не читал. ― Я даже и не знал, что это он написал, ― ответил он. ― Я выучил эту песню у одного сумасшедшего старика во Франции.

― Это Двойная Баллада из Завещания, ― задумчиво сказал Байрон. ― Не уверен, что когда-нибудь обращал на нее внимание. Ты помнишь продолжение?

― Думаю да.

Кроуфорд начал следующий стих, который оплакивал злую судьбу, что даже наказания за использование колдовства не способны удержать юношей от преследования женщин, подобных той, что опустошила певца. Но внезапно и без всяких видимых причин его сердце начало бешено колотиться, а виски покрылись каплями пота.