Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко Страница 33

– Яка танковая бригада? У кого? Сколько танков?

– Погодь, погодь, – Нечипорук тоже перестал жевать, – от не про то ты спрашиваешь. У большевичков эти твои танки, или як там они называются. Хто ж еще такие вопросы задает – «что же ты, паскуда, с танком не сгорел»?

– Ага! – радостно подтвердил Лось.

– А ты, значит, большевицкий шпион.

– Где шпион? – Татарчук выхлебал больше всех и на ногах уже стоял с трудом, – давайте его повесим.

Паша выскочил за дверь, надеясь, что веревку эти милые люди будут искать долго. На его счастье, Рудько тоже обедал и внимания не обратил.

– Шо таке? – ездовой у чужого тына стоит.

– Ничего! Нечипорук моего товарища вешать собрался!

Опанаса уговаривать не пришлось, сразу на подмогу побежал. Вот и двор, Рудько скалится, вот–вот кинется. О, Нечипорук выглянул, с трехлинейкой.

– Убери собаку, бо застрелю.

– Тебя мама здороваться не навчила? Шо пришел?

– За большевицким шпионом, которого ты повесить хочешь.

– Яким шпионом? – удивление в голосе махновца было неподдельным.

Опанас взглянул на Пашу.

Из хаты донеслось пьяное «вы меня простите, вы меня простите, вы меня простите – это я им говорю» уже в два голоса.

Опанас прошел без приглашения, глянул на бутылку, ухватил со стола солидный шматок сала.

– Дядьку, та предупреждать надо, что самогон с болиголовом. Вот от него и дуреешь.

– С болиголовом? – картошка подступила у Паши к горлу, – Это ж отрава.

– И в голову дает.

– Ты шо мелешь? С яким болиголовом? С багном самогон, болиголов – то отрава, у меня до войны коняка из–за него сдохла, – Нечипорук удивился еще больше.

Паша уже окончательно запутался – багно – это ж тина, а в бутылке явно какое–то растение.

– Забирайте своего дружка и кыш отсюда.

Опанас вытащил Лося из–за стола и последовал к выходу. Паша шел позади и размышлял о трудностях перевода.

Крысюк коня седлает. Ошибочка, уже заседлал, скатку в седле привязывает. Куда это он собрался?

– До жинки загляну – и назад. А то всякие студенты женятся, аж зло берет.

– А если в селе белые? – Паша не хотел этого говорить, но слова вылезли сами.

– Замовкни. Я буду дня через четыре, – карий конь злобно прижал уши, заплясал у

коновязи, не давая пулеметчику вставить ногу в стремя. Опанас только хмыкнул, наблюдая за этими танцами. Но с третьего раза Крысюк поймал стремя и взгромоздился в седло.

– Усте привет, – оживился Лось. Видно, немножко протрезвел на свежем воздухе.

Крысюк кивнул, пнул коня каблуками. Паша провел всадника задумчивым взглядом. А быстро едет.

– Гарну коняку отхватил, такого и в повозку, и верхом можно, – прогрессоры не спорили. Опанасу в лошадях и положено разбираться.

Следующие два дня были заполнены перековкой коней, чисткой оружия, зашиванием дыр на одежде и охраной пушки, потому что мало ли что и мало ли кто. Ну еще сыночки Нечипорука сделали у себя на кухне македонку, то есть бомбу самодельную, и, как ни странно, даже не покалечились. Потолок загадили знатно, кастрюлю спортили так, что три жестянщика не починят. И где ж они этому научились, люди добрые? И кому Нечипорук даст но наглой галичанской морде?

Крысюк вернулся одновременно с началом похода на Мариуполь, приехал за час до того, конь взмыленный, а сам молчит. И второй номер не рискнул его расспрашивать. И так все всюду бегают, у вороновцев командиром Григоренко стал, и как их теперь называть? А людьми Ляховского Татарчук командует, он тоже вроде не вчера родился, бывший пехотный унтер, уже третью войну воюет. Долго прогрессоры над словами «третья война» головы ломали, пока Илько не пояснил, два раза с германцами бились, а третий – то зараз, с контрой всякой. Паша подождал, пока махновец отойдет достаточно далеко и покрутил пальцем у виска. Им–то хорошо, а ему–то страшно. Кто прикроет? Палий лежит пластом, ему не до войны. Ляховский, на радость своей пассии, еще не помер, так она возле него сидит как приклеенная, ее сейчас и дождь из жаб не удивит. Да и Татарчук тоже особого доверия не вызывает, если он бывший офицер, то почему не в Добровольческой Армии?

Лось, в отличие от разных там кавалеристов, ехал с комфортом, периодически поглядывая на лозунги. Все ж веселее. Вот только – а чего на Мариуполь идем именно сейчас? Почему не в марте? Апрель на дворе, а до кое–кого только сейчас дошло, что город надо брать. Хотя – земля уже достаточно просохла, кавалерии легче. И не так холодно по ночам. И птички, которые прицельно гадят. Лось обругал пернатое нехорошими словами и попытался счистить «подарочек» с заметно потрепанной черкески лопухом. Крысюк почему–то не пошевелился, хотя такие вещи его обычно веселили.

Шло войско из степи, и не видела старая степь еще такого войска. Гуляло когда–то здесь похожее, ан не такое. Идут запыленные, с винтовками за плечами, кто в форме солдатской, кто в одежке домотканой, кто в куртке кожаной, кто в бушлате черном, клешами пыль подметает. Кто седой совсем, а кто только–только будяки лозиной перестал рубать, на ремешок старый стальную шаблюку прицепил. И тачанок – на любой вкус, и размалеванные цветами да птицами, и с лозунгами всякими. И реют над тем войском флаги красные да черные.

Может, и красивый город Мариуполь, только не до красот сейчас. Крепко там золотопогонники засели, с налета не возьмешь, один раз уже попробовали. Ничего–ничего, и хуже бывало, зато как они переполошились, будто кто кота в птичник закинул. Скоро Куриленко подойдет, он офицерью даст чертей! А пока ждем. Перегруппировка войск, так ее и перетак. А еще слышно, что на рейде стоят самые настоящие французы, аж целый броненосец, и шо с ними делать? Хто их сюда звал? Но это уже дело десятое. Сначала – сдерем с волка шкуру!

Грохочут пушки с утречка, панычам к завтраку. Шестеро махновцев в кучу сбились, карту города разглядывают, а выпущена та аж при царе Горохе, двадцатилетней давности. Да хоть город и разросся, но по Таганрогской и до гавани. А еще там банк. И его нужно взять, деньги всегда пригодятся. Рубай в грязь, хлопцы. Рубай в грязь.

Крепко золотопогонники держатся, в ответ палят. Уже и полдень на дворе, а не утихает бой. Кто очередью пулеметной прошит, кто изрублен, а кого еще узнать можно. Уже на улицах насмерть рубятся, а жители под кроватями спрятались. Еще трошки. Еще трошечки.

Вот и пушки замолчали. Даешь!!!

Все. Бежит контра, даже флаг потеряли. Себе возьму, у порога постелю – ноги вытирать! Собака бродячая кровь с мостовой слизывает. В доме напротив занавеска шевелится, выглядывает кто–то осторожненько. А вот Григоренко живого офицера нашел.

Стоит махновец, голову чубатую опустил.

– Давно не виделись, братик.

Ушам Григоренко не верит – вроде и брат Иван, а вроде и нет. Муторно прапорщику, голова кругом идет. Только чего это брат так вырядился, цепочками часовыми обвешался, и погонов на плечах нет?

– Дрянь махновская.

– Все служишь, як та собачка. И шо тебе за ту службу дали? Шматок бляхи? Чи две малые тряпочки?

А вот за такое прапорщик Григоренко сразу стрелял. Он Георгия честно заслужил.

– Ты их благородиям сапоги лижешь, если не шо повыше, – Журборез прыснул, – а они тебе хату спалили, один фундамент остался.

– Брешешь.

– Собаки брешут. Палажка тебя пятый год ждет, так радовалась, когда царя скинули, а тебе на нее…. .

– Та шо с ним панькаться! На Луну и все! – Журборез не любил ждать. Вот они тут стоят, а хлопцы делом занимаются, всяки ценны вещи гребут. А нам – знову дуля.

– Охолонь, – махновец глянул на товарища, – вот ты брата встретишь, я на тебя посмотрю. Журборез заткнулся, у него не было братьев, у него было четыре сестры, которым он пообещал обновки.

– Пока ты, братик, во фрунт тянулся, я немцев резал. И австрияков. И панов. И продотрядовцев. Срывай погоны да пойдем в госпиталь, бо ты кровью стечешь.

Прапорщик медленно поднял правую руку, рванул левый погон с плеча так, что нитки затрещали.

– Чистый синематограф, – пробурчал Журборез и понесся искать какой–нибудь магазин готового платья.

Лось тоже брел по городу, периодически спотыкаясь на ровном месте, тоже со своими глубоко личными стремлениями. Мариуполь ведь большой город, тут даже театр есть. И даже синагога. Так что, ни одного окулиста в городе нету? Осточертело видеть мир расплывчато. Ага. Вот какой–то доктор Иванов, по крайней мере, так на двери написано. Красивая табличка, медная, и почерк витиеватый. И звонок электрический. Есть кто дома? Да тут дверь открытая, пальцем ткнул – она и распахнулась. Есть кто живой? А стулья в прихожей ничего, желтая такая обивка и спинки гнутые.

И Ярчук, скотина такая, по шкафам шарит.

– Нашел что–нибудь?