Борис Толчинский - Боги выбирают сильных Страница 33

План был идеален, но, как и всякий идеальный план, трещал по швам, когда затрагивал живых людей. Эмилий категорически отказывался лететь в Мемнон. Новая затея Софии представлялась ему безумной, особенно в свете событий, случившихся этой ночью. В голове его не укладывалось, как может София покидать столицу в такой критический момент, когда судьбы едва ли не всех близких ей людей висят на волоске, и отправляться в обитель мрачных тайн — зачем, с какой сокрытой целью?! А София, презрев его изумление, не стала ничего объяснять. На глазах у Эмилия она облачилась в форменный калазирис логофета, на голову надела клафт с кокардой аватара Сфинкса, и потребовала, чтобы он, Эмилий, не медля ни секунды, отвез ее на Сафайрос, благо гидромобиль, на котором он приехал, под рукой. все еще не веря, что она и впрямь этого хочет, кесаревич решительно помотал головой и произнес:

— Я не стану потакать безумию. Не стану сам и тебе не позволю. Я отвезу тебя в Темисию, к отцу.

Тогда София скрестила руки на груди и молвила ему:

— Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду. Ты отвезешь меня, а если нет, я справлюсь без тебя, хотя это меня задержит. Клянусь кровью Фортуната, если понадобится, я подниму на ноги всех, и вылечу в Мемнон! А если мне и это не поможет, возьму крылья Дедалия Лабрина, в которых он на бал явился, и полечу, подобно древнему Дедалу!.. Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду, с тобой ли, без тебя, но буду! Я так решила — выбирай, Эмиль!

Он смотрел на нее — и понимал душою, что отказать Софии будет еще большим безумием, нежели согласиться с ее затеей. Он видел светлое лицо, глубокие глаза с пылающей в них страстной волей, он видел острые напрягшиеся скулы, он видел чуть раскрытые ярко-карминные уста, аристократически тонкие, но изумительно очерченные, он видел два ряда жемчужин меж этих уст и даже алый язычок… он видел это все, он явно ощущал магнетическую силу, исходящую от Софии, силу, заставлявшую подчиняться многих и многих людей, очень разных, но единых в одном — они испытывали счастье, подчиняясь ей… Эмилий не был человеком робкого десятка, скорее даже, он был бесстрашным человеком, но против этих чар сражаться он не мог и не хотел. Еще вдруг понял он, что София нисколько не лукавит, не блефует; ей нужно — и она добьется, ибо не привыкла отступать по чьей-то прихоти; не он, так кто-то другой исполнит безрассудную волю. Эмилий подумал, что «кто-то другой» не будет защищен высоким титулом кесаревича, а София, когда ей нечто очень нужно, с людьми не церемонится. Впрочем, и ему, внуку августа Виктора V, она могла усложнить жизнь, хотя бы одной своей обидой, но нет, она ему не угрожала, она просто сказала: «Выбирай!», — как будто у него был выбор… «Хорошо, — подумалось ему, — пусть вместо объяснений будет ее воля!».

Не предупредив никого, они сели в гидромобиль и через полчаса прибыли на Сафайрос. София потребовала, чтобы Эмилий облачился в парадный калазирис генерал-префекта императорской гвардии; такой высокий чин присваивался родственникам августа от рождения. Он подчинился, но заметил при этом, что даже кесаревичу нельзя запросто так проникнуть в Священный Город, не говоря уже о прочих смертных, министрах и князьях. В ответ София странно ухмыльнулась и выразилась в духе, мол, это не твои заботы, твоя задача — долететь.

Моноплан Эмилия поднялся в воздух, когда над озером, ступая осторожно, являлась розовоперстая заря — но им было в другую сторону, на закат, и мнилось кесаревичу, что это очень символично: они бегут от света к тьме…

Его надежды на то, что София поделится с ним во время полета, не сбылись: погрузившись в себя, она о чем-то размышляла, а он не решался ее тревожить. Вероятно, предположил Эмилий, причина ее молчания не в скрытности, а в нежелании обременять его множеством новых проблем.

Предоставленный собственным мыслям, он попытался разобраться в ситуации, но вскоре ощутил себя Гераклом, взвалившим на плечи небесный свод, — то, как известно, был редкий случай, когда Геракл дал слабину…

Собрать в одну картину всех фигурантов, от Тита до Варга, от Марсия до Корнелия, от Виктора V до вождей разнузданной толпы (а тут еще святые риши добавятся, мысленно содрогнулся он), собрать все международные и внутренние дела, политические и любовные, и прочие, и прочие, и прочие… необходимо было не просто собрать их всех в одну гигантскую картину, но и расставить по своим местам, их, непокорных, себе на уме, норовящих поступить каждый по-своему и разрушить красоту мозаики… это оказалось для него совершенно непосильным делом — мозаика не получалась. С печалью Эмилий признался себе, что, очевидно, права София, отказываясь делиться с ним своими тайнами, горестями, планами — навряд ли сможет он помочь советом, а время драгоценное она на него потратит.

«Она ужасно одинока, — с болью и жалостью подумал Эмилий, — ей не с кем поделиться, ей все приходится решать самой, мы можем только исполнять».

Он обернулся назад, чтобы посмотреть, как там она, — второе, и последнее, кресло в этом моноплане располагалось сразу за креслом пилота, — и увидал ее в объятиях Морфея. София спала, уронив голову на правое плечо, совсем как в детстве, но губы ее вздрагивали и как будто что-то шептали. Эта картина заставила чувствительного к людской боли Эмилия зажмурить глаза. «Бедная! — подумалось ему. — Даже во сне дела ее не отпускают! О, ну почему она?! Кому нужна такая власть? Пусть бы кто другой решал дела; разве во власти счастье?!».

Невольно он судил о том, чего не понимал…

Полет близился к концу; впереди, чуть ниже курса, в ночи разворачивалось туманное сияние. Раздался требовательный писк бортового видикона, и голос диспетчера спросил о цели полета. Эмилий собрался включить изображение и дать ответ, но в этот момент рука Софии взметнулась и удержала его руку.

— Не отвечай, — услышал он. — Если ответишь, через час, самое большее, о моем визите станет известно Корнелию.

— Ты сошла с ума! — воскликнул Эмилий. — Нас же собьют!

— Нас не собьют, — уверенно произнесла она, — если ты быстро снизишься до земли и сядешь в Императорском секторе.

Императорским сектором назывались взлетные полосы, зарезервированные для летательных аппаратов царствующей династии.

На этот раз Эмилий поступил по-своему. Он быстро включил видикон — только звук, но не изображение — и попросил разрешения на посадку.

При этом он назвал пароль Фортунатов; диспетчер оказался умным человеком и лишь пообещал, что после посадки моноплан будет подвергнут тщательному досмотру.

— Молодец, Эмиль, — усмехнулась София. — Иногда меня заносит; в таких случаях ты незаменим.

— Спи! — пробурчал он. — Мы еще не прилетели; на земле будешь командовать.

Город приближался; однако если наш читатель надеется увидеть панораму Мемнона, ему (читателю) придется подождать: аэропорт лежал более чем в ста гермах от теополиса. Город же, куда прибывали Эмилий и София, назывался Астерополем, или «Вратами Мемнона». Помимо аэропорта, «Врата Мемнона» включали в себя железнодорожный узел и подземный речной порт; почему порт был подземным, станет ясно ниже. Собственно, никаких иных функций, кроме приема и отправки посещающих священную столицу, Астерополь не выполнял.

Астерополь стоял у подножия гор Омфала, разделявших Ливию и Метиду. Там, за горами, начинался другой, запретный, мир, и только через «Врата» можно было проникнуть в него: в радиусе сотен герм вокруг Мемнона не было ни аэропортов, ни станций, ни прочих крупных поселений. Бескрайние пространства Метиды[56] представляли собой каменистые нагорья, плато и низины; какая жизнь творится там, с достоверностью знали лишь посвященные. Транзитные железнодорожные ветки старательно обходили самую большую провинцию Империи, и даже летательным аппаратам воспрещалось проникать на ее территорию; те же аэросферы и планеры, которые волею стихии оказывались поблизости от Храма Фатума, безжалостно сбивались эфиритовыми пушками. Естественный путь в Метиду проходил по рекам Маат, Шу и Тефнут, однако эти реки, расчлененные системой шлюзов, охраняли строже, чем государственную границу, да и подданным Божественного Виктора просто не могла придти в голову мысль непрошено явиться в запретный мир Метиды.

А моноплан между тем продолжал снижение. Завораживающее зрелище открывалось взорам Эмилия и Софии. Гигантская, почти в сто мер высотой, статуя возносилась над городом. Она стояла на горе и оттого казалась еще выше и величественнее. Посреди ночи статуя, окруженная светящимся ореолом, казалась сотворенной из белого мрамора, она пылала, как маяк, озаряя своим светом весь город и его окрестности. Статуя изображала женщину в простом дорическом хитоне и гиматии поверх него.

Лицо женщины светилось канонической античной красотой, оно одновременно казалось суровым и благожелательным, непроницаемым и удивительным живым. Женщина стояла, широко раскинув руки в стороны, ладонями вперед, словно приглашая всех в священную столицу, — эта поза и называлась «позой Астреи».