Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович Страница 33

– Давно служите?

– Третий год, герр гауптман!

– Вы – хороший солдат, Литке! Прошу вас лично возглавить поисковую группу и помочь моему денщику вытащить сани.

– Слушаюсь!

– Ведите меня, лейтенант, – капитан улыбнулся и обжёг Ноймана угольками глаз, – познакомимся с вашим командиром. Мне не терпится выразить признательность за ваше усердие и прекрасно поставленную караульную службу.

Всю дорогу до штаба гауптман плёлся, спотыкаясь, и, словно заевшая граммофонная пластинка, бубнил на разные лады припев:

Эта «шиндераса-бумдерасаса», произносимая то в подражание грохоту барабана, то гудению гобоя, настолько надоела Фрицу, что к концу прогулки он искренне желал, чтобы гауптман уже один раз заткнулся.

Перед входом в батальонный блиндаж гость приосанился, встряхнулся, небрежным кивком ответил на приветствие часового и твёрдо шагнул вслед за Нойманом в недра штаба. Командира батальона на месте не оказалось – было бы странно застать его здесь в три часа ночи. Вскочили сонные связисты, коротающие время рядом со своими аппаратами. Дежурный офицер, коллега Ноймана из комендантского взвода, поприветствовал вошедших кивком головы и с любопытством уставился на гауптмана, а тот, попав в тепло, покачнулся, всхрапнул, обмяк и начал заваливаться на лейтенанта. Нойман слегка растерялся. Дежурный, видя такой конфуз, подскочил, пытаясь помочь. В следующую секунду лейтенант почувствовал, что лбы их почему-то столкнулись, из глаз посыпались звёзды, и свет померк.

– Слышь, Фриц, подъём! Гитлер капут! – властная рука грубо трепала щёку Ноймана.

Лейтенант поднял веки и встретился взглядом с сумасшедшими глазами гауптмана, трезвого, как стёклышко.

«Удивительно, откуда он узнал моё имя и почему какому-то Гитлеру пришёл капут, – подумал про себя лейтенант, – дежурного вроде зовут Франц.»

– Что морщишься? Головка бо-бо? – продолжал гауптман, заботливо проверяя ремни, стягивающие запястья Ноймана. – Ничего! Любишь воевать – люби и в репу получать!

Фриц осознал, что лежит связанным на топчане в комнате отдыха, а рядом с ним валяется аккуратно упакованная дежурная смена – двое рядовых, унтер-офицер и бедняга Франц с кляпом во рту.

– Фриц, у меня очень мало времени! – проникновенно произнес гауптман таким ледяным тоном, что могла замёрзнуть вода в стакане. – Мне нужно, чтобы ты позвонил на заставу и сообщил, что они переходят под командование официрштельфертретера Грибеля. Это единственный шанс сохранить жизнь твоим солдатам. Грибель всё равно прибудет с минуты на минуту. Но если ты будешь ерепениться, он просто вырежет всех, как овец. Твои солдаты остались без командира, они, как и ты, не ожидают, что русские придут с тыла, не так ли?

– Вы – русский? – беспомощно спросил Нойман. Перед ним во всей полноте и неприглядности раскрылся ужас происходящего.

– А что, не похож? – глаза-угли гауптмана засмеялись, – не хватает медведя и балалайки? Давай, Фриц, решай быстро и правильно. Готов взять на себя грех гибели полусотни немецких солдат[34] или дашь им шанс заменить лютую смерть пленом? Да или нет?

– Но я не могу, не имею права, – Нойман произносил эти слова, понимая, как глупо и нелепо они звучат.

– Да или нет?! – угрожающе набычился гауптман, сверля лейтенанта недобрым взглядом.

В голове Ноймана произошел сход снежной лавины. Он обязан был послать этого ряженого ко всем чертям, плюнуть ему в лицо, отвернуться и захохотать, если не получается вцепиться зубами в горло. Он должен ненавидеть его за этот бесчестный маскарад, за обман, недостойный офицера, но, разглядев сполохи пламени в глазах врага, вдруг понял, что ненавидит и хочет растерзать не его, а тех, кто послал его ландверный полк в эти гнилые болота. Он вспомнил недописанное письмо, оставленное в окопе, рыжего усатого неунывающего фельдфебеля, своего денщика Микаэля, у которого в Гамбурге осталось четверо детей. Перед его внутренним взором за несколько секунд прошел весь взвод, печатая шаг. Они готовы отдать жизнь за кайзера, но втайне надеются, что он, Фриц Нойман, как командир, найдёт способ спасти их или хотя бы уменьшить неизбежные потери. А ещё лейтенант вспомнил надменных штабных павлинов, здоровающихся через губу и смотрящих сквозь него, словно он, солдат, воюющий третий год, – пустое место. Фриц понял, что до боли в селезёнке хочет досадить этой камарилье, заставить исказиться гримасой их самодовольные лица и почувствовать хотя бы десятую долю страха, испытываемого сейчас им…

– Ну? – рявкнул гауптман, взяв лейтенанта за грудки и чувствительно встряхнув так, что клацнули зубы.

– Да! – выкрикнул ему в лицо Фриц, пряча глаза, чтобы этот ряженый не прочел в них неожиданную надежду и не подумал, что Нойман сошёл с ума.

Гауптман, ни слова не говоря, схватил его за шиворот и поволок к аппаратам полевой связи.

– Где тот, что идёт на заставу? Этот? Быстро!

Нойман отдал необходимые распоряжения и превратился в зрителя, наблюдая, как четко гауптман приводит в чувство Франца и управляется с ним.

– Часовому – срочно вызвать командира батальона по причине прибывшей проверки из штаба армии! Шнель!

Дежурный, явно находясь в состоянии аффекта, послушно сел за стол, спрятав связанные руки под столешницу, вызвал стоящего у входа солдата, пробубнил приказ и пинком был отправлен в комнату отдыха, даже не делая попытки сопротивляться. Все действия гауптмана были настолько стремительны, а вид – непререкаем, что Нойман чувствовал себя мышонком перед удавом каждый раз, когда на нем останавливался этот пронзительный взгляд. Полевой телефон застрекотал, как сорока, и Фриц впервые услышал русскую речь гауптмана.

– Да, поручик! Всё в порядке? Заняли? Раненые-убитые? Ну и хорошо, что нет. Вот так и дальше следует воевать! Пленных – в тыл. Немцев, конечно… Из своих сформировать колонну и выдвигаться к Калнциемсу. Костры через каждые пять сотен шагов. Встретится патруль – говорите, что используете пленных на заготовке дров. Огонь нужен, чтобы вестовые не терялись в пурге и могли согреться по дороге. Второй эскадрон и артиллеристов – ко мне! Выполнять!

Командир батальона, влетевший в блиндаж ошпаренным котом, ошарашенный известием о неожиданной ревизии, незамедлительно попал в объятия гауптмана. Не в силах осознать мгновенного изменение собственного статуса, он долго дёргал связанными руками и что-то жалобно мычал сквозь кляп. А ещё через пять минут блиндаж наполнился новыми людьми, русскими голосами, и лейтенант внезапно с облегчением понял, что для него война закончилась.

Дежурный ландверного батальона, смирившийся с судьбой коллаборациониста, позвонил в батарею, сообщил, что к ним отправляется делегация из штаба, убедился, что больших неприятностей не ожидается, если не считать самого факта пленения, и послушно писал штабные предписания ротным командирам с требованием построить личный состав в месте, указанном господами проверяющими. Эскадрон, разделившись на штурмовые группы по десять человек, растекался по блиндажам и выводил сонных немцев «на прогулку» до русских траншей, выставлял белые флаги на захваченных позициях. Где-то гремели выстрелы и рвались гранаты. Некоторые бдительные офицеры и солдаты ландвера, заподозрившие неладное, пытались сопротивляться, заблокировавшись в блокгаузах и блиндажах. А Распутин в это время, в сопровождении артиллерийской команды отряда особой важности, гнал трофейных коней по кратчайшему маршруту к немецкой тяжёлой мортирной батарее, используя в качестве указателя воздушную линию связи. Приведение к молчанию главного калибра немецкой обороны – залог сохранения жизни поднявшихся цепей третьей дивизии.