Кир Булычев - Наследник (1914 год) Страница 34

– Потом я сплету из них белый венок.

Очевидно, это была цитата из какого-то неизвестного Андрею символиста. Тилли пошла вверх, Андрей – за ней.

– Заклание, – сказала Тилли, не оборачиваясь. – Я – древняя жертва.

Они отошли от воды, за орешник. Между ним и вековым еловым лесом тянулась узкая, недавно скошенная поляна. На краю ее стояла копна сена.

Неловко раскидывая на бегу ноги, будто никогда раньше ей не приходилось бегать, Тилли побежала к копне, с разбега упала на нее лицом и раскинула длинные руки, будто сраженная пулей. Андрей подошел и сел рядом. Матильда перевернулась на спину и зажмурилась оттого, что луч солнца, опустившегося к самому лесу, ударил ей в глаза. Быстро дыша, она сказала:

– Я твоя.

Андрей наклонился и поцеловал темное от загара горячее плечо. Дрожь прошла по телу девушки, и она обхватила Андрея руками и привлекла к себе. Он целовал ее в жестко сжатые обветренные губы. Тилли стонала, отворачивала голову, царапала ему спину и шептала о судьбе, бросившей их в объятия, о вечности любви и, главное, о том, что она принадлежит Андрею, и только Андрею.

– Ты мой первый! – шептала она. – Я берегла, берегла себя, я клянусь, что сберегла себя!

Голые ноги были горячими, словно раскаленными, сено кололось, в нем почему-то было много сучков, и Андрей успел удивиться, что в такой момент думает о сучках.

Купальный костюм Матильды был снабжен множеством пуговичек, и Андрей старался расстегнуть их, а Матильда не помогала ему и умоляла быть с ней нежным и не презирать…

Когда она поняла наконец, что обнажена и беззащитна, то вдруг страшно испугалась и принялась отталкивать Андрея, заплакала и громко сказала:

– Ты же на мне не женишься! На таких, как я, не женятся!

Андрей молча и упрямо боролся с ее руками, с ногами, превратившись в насильника, и, поняв, что не может более противостоять его натиску, Тилли заплакала и сквозь слезы повторяла:

– Ты никогда на мне не женишься! Ты только хочешь меня обесчестить… – И в этой нелепой, пыхтящей, потной борьбе Андрей вдруг, так и не достигнув желаемого, почувствовал облегчение. Экстаз миновал, и сразу стало стыдно за себя и за эту заплаканную длинноносую интеллигентную девушку, которой из-за неопытности Андрея удалось отстоять свою честь.

Андрей отстранился от Тилли и сел, прислонившись спиной к копне. Ее обнаженное бедро было перед глазами, и Андрей отвернулся. Матильда всхлипнула и замолчала.

– Ты сердишься на меня? – спросила она через некоторое время.

– Нет.

– Ты сердишься, я знаю, ты сердишься. Я оскорбила тебя как мужчину. Я так стремилась к тебе, но не думала, что это так страшно. Ты должен понять и простить меня.

– Пойдем, – сказал Андрей. – Скоро ужин. Нас ждут.

– Ну как ты можешь говорить об ужине! Значит, ты в самом деле меня презираешь.

– Честное слово, я к тебе хорошо отношусь. Ты хорошая, и у меня нет оснований тебя презирать.

Матильда глубоко вздохнула и сказала:

– Иди ко мне. Я постараюсь быть покорной.

Андрей поднялся. Стараясь не глядеть на нее, он отошел на несколько шагов. Он услышал, как зашуршало сено. Матильда, не дождавшись его, поднялась и приводила себя в порядок.

Они вернулись в лагерь экспедиции перед самым ужином, исцарапанные сеном, искусанные комарами, опасаясь, что остальные догадаются, а княгиня Ольга выгонит их из экспедиции, как тех легендарных студентов, которые были изгнаны из авдеевского рая лет пять назад, потому что «обесчестили экспедицию».

Но никто не заметил их прихода. Потому что еще час назад в экспедицию приехал сотский из той деревни, где Авдеев нанимал рабочих, и сказал, что в губернии объявили частичную мобилизацию.

После этого раскопки продолжались почти неделю, но всем стало ясно, что полевой сезон завершается. Чиновники беспокоились, что их разыскивают. Иорданский на следующее утро уехал в Белозерск, чтобы узнать новости. Профессор Авдеев к глубокой обиде обнаружил, что его верные ученики ставят сегодняшние политические дрязги выше интересов вечной истории. Выйдя на следующее утро на раскопки, Андрей долго сидел неподвижно на краю траншеи, размышляя о тех, кто находился далеко, и беспокоясь о них, потому что воображение рисовало ему страшные морские сражения у берегов Ялты, турецкие и австрийские дредноуты, обстреливающие крымские берега. Потом он принялся за работу, ему повезло – он отыскал россыпь ржавых наконечников стрел, но эти наконечники говорили о сегодняшнем и вечном насилии, крови и жестокости войны. Он совершил непростительный для археолога проступок – засыпал эти ржавые железки землей и затоптал эту могилу. Никто не заметил варварства.

Вскоре пришла Тилли, которая принесла крынку холодного молока и кружку. Она знала, что Андрей любит молоко. Часто моргая, она смотрела на Андрея, потом набралась храбрости и прошептала, что он – ее избранник.

– Сегодня, – сказала она. – Я решилась. Я буду твоей. Сегодня. Прости меня, что я так плохо вела себя вчера.

Андрею не хотелось молока, но он выпил кружку под ее влюбленным взглядом.

– Наверное, надо будет уезжать, – сказал он.

– Я не могу думать об этом, – прошептала Тилли.

В раскоп спрыгнул палеограф Россинский, увидел крынку и сказал:

– Вот хорошо. А то жара несусветная.

Трясущимися от злости руками Тилли налила ему в ту же кружку: палеограф не имел права вторгаться в мир ее мечтаний.

– Иорданский вернулся, – сказал Россинский. – Теперь уже полная мобилизация.

– Это еще ничего не значит, – ответила Тилли с вызовом, будто мобилизацию Россинский устроил ей назло.

– Мобилизация слишком дорого обходится государству, чтобы проводить ее ради сотрясения воздуха, – сказал палеограф. – Я пойду, Иорданский привез газеты и слухи. Говорят, что австрийские войска уже подходят к Белграду.

Он вернул кружку Тилли и полез из раскопа.

Андрей сунул рабочий нож за пояс.

– Ты тоже пойдешь туда?

Она приблизилась к Андрею так, что касалась его грудью.

Если бы не Тилли, Андрей, может быть, возвратился бы домой вместе с экспедицией. Но мысль о неизбежном развитии романа подвигла Андрея на немедленные действия.

После ужина, когда все сидели за столом и горячо спорили, но не о князе Мстиславе Удалом и даже не о варяжской теории, а о национальном характере пруссаков, которые, вернее всего, бросятся на поддержку своих родственников – австрияков, а также о несчастной судьбе южных славян, еще томящихся под гнетом выжившего из ума Франца-Иосифа, Андрей тихо прошел к себе в палатку и собрал заплечный мешок. К счастью, он не брал в экспедицию чемодана.

Когда он вышел и крадучись пошел прочь от навеса, то прощальный взгляд его, которым он обозревал склон кургана и берег озера, упал на патетическую тонкую фигурку Тилли, которая сидела на берегу и ждала своего неверного возлюбленного, видно, окончательно решив сегодня ночью пасть спелой вишней к его ногам. Андрей испугался, что Матильда обернется и его увидит.

Он нырнул в высокую палатку, где складывали на столе находки и вели их опись. Там он оставил записку Авдееву, что, к сожалению, ему надо срочно возвращаться в Москву и он, не желая смущать остальных, сделал это по-английски. Он надеется на прощение господина профессора и его супруги.

Затем он пошел по лесной дороге. Через час он миновал засыпающую деревню и вышел на большак. От шагов поднималась сладковатая пыль, звенели комары, неяркая на бесцветном небе луна часто скрывалась за быстрыми ажурными облаками.

К ночи он был в Белозерске, переночевал в маленькой двухэтажной монастырской гостинице, а на следующий день добрался до Вологды.

Там уже все было иначе. Дома были украшены флагами, по улицам ходили возбужденные люди с трехцветными кокардами в петлицах. Андрей еле достал билет до Москвы. Станция была переполнена народом, первый эшелон с новобранцами уходил на запад, играли сразу десяток гармошек, голосили бабы, гимназистки вручали новобранцам цветы. Кончалось 1 августа – в тот день Германия объявила России войну.

Андрей предполагал сразу же уехать в Симферополь, но задержался в Москве. Каждый день приходили все более ошеломительные новости. Лишь два дня отважная Россия, поднявшая голос в защиту маленькой Сербии, оставалась одна перед лицом могущественных врагов. У манифестов государя, наклеенных поверх названий опереточных спектаклей на круглых афишных тумбах, а то и на стенах домов, толпились люди. Наконец телеграф принес долгожданную весть – Россия не одинока! Через два дня Германия начала войну против Франции, и на следующий день гордый Альбион сообщил человечеству, что встает на защиту демократии и свободы против немилосердных гуннов.

Андрей, захваченный общим порывом, был в манифестации возле британского консульства и даже купил английский флажок, которым размахивал в ожидании вышедшего к русскому народу консула, забыв о прошлогоднем предсказании отчима. Страх за близких, охвативший Андрея под Белозерском, быстро миновал, потому что любому человеку было очевидно, что германцы и австрийцы перед лицом подобной боевой мощи и единения благородных наций не продержатся и месяца. Наши части уже готовились к вторжению в Восточную Пруссию, сербы отчаянно сопротивлялись, а бельгийская армия совершала чудеса героизма.