Борис Давыдов - Московит-2 Страница 36

– Панове, панове! – теперь всполошился Остророг. – Як бога кохам, довольно! На нас уже половина лагеря обернулась…

Неизвестно, чем бы все закончилось, но тут к региментариям подскакал драгунский ротмистр. Он тяжело дышал, его лицо было запачкано кровью и пороховой копотью, но глаза сияли.

– Ясновельможное панство! Заслоны бунтарей у брода частью уничтожены, частью обращены в бегство. На том берегу создан надежный плацдарм, сейчас его укрепляют. Меня прислали к панам региментариям, чтобы передать просьбу всех товарищей моих, храбрых сынов Речи Посполитой: немедленно переправить через реку крупные силы и начать штурм Пилявицкого замка! На бога, сегодня можно закончить войну полным разгромом злодея Хмельницкого! А его самого взять в плен и привезти в Варшаву для суда и казни! Молю панов региментариев не медлить! Дорога каждая минута. – драгун тяжело дышал то ли от усталости, то ли от волнения.

– Так и нужно сделать! – пухлое лицо Заславского буквально засияло каким-то восторженно-безумным светом. – Матка Бозка, сама судьба посылает нам великую удачу! Презренный бунтарь, зрадник будет пленен, его быдло рассеяно и перебито, в отчизне настанет покой и благоденствие, а наша слава прогремит на всю Речь Посполитую! – судя по виду региментария, он уже представлял себя во главе триумфальной процессии. – Я приказываю тотчас же…

– Проше пана великого коронного конюшего, он ничего не может приказывать самостоятельно! – вежливо, но твердо осадил Остророг. – Хвала Езусу, у нас не римская армия, где консулы командовали то ли по очереди, то ли по жребию. Именно поэтому Рим и постигло великое несчастье у Канн… Ясновельможному пану, я вижу, не терпится сыграть роль Теренция Варрона? Но я, благодарение всем святым, не Эмилий Павел! И пан третий региментарий, – Остророг почтительно кивнул в сторону Конецпольского, – тоже! Мы не позволим пану великому коронному конюшему вершить все по его прихоти. У нас, если пан запамятовал, коллегиум! Решение должно быть единогласным либо принятым большинством голосов.

– Вот именно! – ехидно произнес Конецпольский, по-прежнему сердито глядя на Заславского. – Мы наделены Сеймом равными правами!

– Проше ясновельможное панство, – не выдержал ротмистр, – так что мне передать моим товарищам, которые достигли успеха, не щадя не только крови своей, но и самой жизни, и теперь ждут ответа?

– Передайте, что региментарии будут держать совет! – отозвался Остророг. – Дело слишком важное и ответственное, чтобы решать его сгоряча. – Видя, как мрачнеет лицо драгуна, коронный подчаший торопливо добавил: – Отправляйтесь же, пане!

Ротмистр, яростно заскрежетав зубами, дал шпоры коню.

– Vae ovis praecepit leonum![40] – донесся прощальный крик, хоть и заглушенный топотом копыт, но вполне разборчивый.

– Еще один ученый книжник?! – вознегодовал Заславский. – Что он сказал?!

– Я… Я не вполне разобрал, было шумно, – замялся покрасневший Остророг. – Кажется, что-то про львов.

– Ох, что делается! Вот это я понимаю: польский гонор! – хохотнул Хмельницкий, удобнее опершись локтем о край смотровой площадки и вновь прильнув к окуляру трубы. – Чуть до драки не дошло! Заславский-то лишь чудом не лопнул… Да комиссары эти вокруг бегают, суетятся, будто бабы на базаре. Честное слово, свечку поставлю за здравие членов Сейма! Это какую же услугу нам оказали, нарочно придумать было нельзя… – Гетман внезапно вздрогнул, услышав сзади тяжелый топот. Резко обернулся, схватившись за рукоять пистоли, но сразу облегченно вздохнул, увидев: свои! А в следующую секунду гневно нахмурился.

– Панове полковники, что делаете здесь? Почему оставили своих людей?

– Батьку! – тяжело дыша после быстрого бега вверх по крутой лестнице, промолвил Александр Морозенко, один из полковников, успевших присоединиться к войску гетмана перед самой битвой. – Что делать думаешь? Ты глянь, сколько ляхов уже на нашем берегу! Как саранча кишат! А от тебя – ни сигнала, ни приказа какого…

– Ты бы показался казакам, войско бы объехал, что ли! – воскликнул Матвей Гладкий. – Где это видано, чтобы начальник от пуль да ядер в тылу хоронился, словно до боя ему и дела нет!

– Сам знаю, где мне лучше быть! – отрезал Хмельницкий. После чего повернулся к Морозенку. – По-твоему, я этих ляхов не видел? – голос гетмана загудел, налился раздраженной силой, взгляд стал суровым и тяжелым. И Морозенко, бесстрашный храбрец, перед которым трепетали враги, вдруг почувствовал смущение, очень сходное с испугом.

– Думаю, видел… батьку… – с натугой произнес он.

– Правильно думаешь! Пусть себе кишат. Нам это пока не опасно, а завтра раздавим их к бисовой матери. Тех, кто не успеет по броду обратно сбежать иль плавом[41] спастись, – усмехнулся гетман.

– А коли они до темноты на нас попрут?! – не выдержал Мартын Небаба. – Ведь тогда осадят замок, чтобы мне лопнуть!

– Даже если осадят, несколько дней мы бы продержались. Стены крепкие, высокие, пороху, провизии да воды достаточно. А татары уже на подходе.

Полковники, ахнув, быстро переглянулись.

– Татары? – переспросил Морозенко.

– Точно ли на подходе? Не брешет ли хан? – недоверчиво поднял брови Гладкий. – С него, собаки басурманской, станется…

– А много их? – насторожился Небаба.

– Достаточно, чтобы коронное войско от испуга превратилось в бабский табор, – строго произнес Хмельницкий. – А теперь возвращайтесь к полкам своим! И больше чтобы я без вызова здесь ни одного из вас не видел! Покуда я гетман и держу булаву, сам буду решать и отдавать приказы. Понадобится совет – спрошу, не сомневайтесь. А непрошеных советов во время боя не потерплю! Ступайте, живо! – Густые брови Богдана гневно сдвинулись, лицо потемнело от гнева.

Полковники исполнили приказ, но с явной неохотой. А Гладкий даже недовольно пробурчал, уходя: «Ишь как власть в голову ударила! Ничего, сами выбрали – сами и сместим!» Тихо, под нос, но разобрать было можно.

– Неужто стерпишь ты такую дерзость, ясновельможный гетмане?! – вскинулся Выговский.

Богдан горько усмехнулся:

– А кто меня совсем недавно уговаривал их простить? Мол, сами осознают да устыдятся… Ладно, не о том сейчас думать надо! С Божьей помощью одолеем врага, тогда и разберемся!

И гетман снова прильнул к подзорной трубе.

Глава 35

Кровавый сентябрьский день подошел к концу, и измученные люди с обеих сторон наконец-то смогли перевести дух. Всюду, куда ни брось взгляд, громоздились изувеченные тела – изрешеченные картечью, разорванные ядрами, пробитые пулями, проткнутые копьями и кинжалами, посеченные саблями и палашами, растоптанные конскими копытами. Время от времени из этих страшных куч доносились слабые призывы раненых о помощи, прерываемые то мольбой, то самой черной и богохульной руганью. Но мало кто рисковал прийти страдальцам на помощь, опасаясь нарваться на вражескую пулю. Да и сил на доброе дело уже не было, ведь бой кипел почти десять часов под– ряд!

В сыром, быстро свежеющем воздухе остро пахло кисловатой пороховой гарью. Со стороны коронного войска доносился ликующий пьяный гогот: поляки и литвины бахвалились удалью своей и огромным уроном, который они нанесли в этот день «дьябловым схизматикам». В казачьем же лагере и новых, наспех отрытых и укрепленных валами и частоколами окопах, напротив, царило угрюмое и зловещее молчание, лишь изредка прерываемое крепким словцом по адресу «клятых ляхов». Точно так же молчал и Пилявецкий замок.

– Все пьют и пьют! – покачал головой Остророг. – Как в них только влезает?! А главное, как они собираются завтра воевать, будучи в таком состоянии? Конечно, bonum vinum laetificat cor hominis[42], и все-таки…

– А пан подчаший все лезет и лезет со своей латынью! – зло скривился Заславский.

– А согласия среди панов региментариев все нет и нет! – бессильно махнул рукой Конецпольский. – Як бога кохам, если бы знал, какой будет среди нашего триумвирата разлад и позорище, ни за какую награду не согласился бы на эту должность!

Хмельницкий молча смотрел на стоящего перед ним казака, без шапки, со связанными за спиной руками.

– Вот он, паскудник! – угодливо заговорил Выговский. – Доложили, что ругал твою ясновельможную милость, да такими подлыми и черными словами, что на бумаге написать боязно – задымится! Мало того, грозился застрелить пана гетмана!

Богдан поднял брови – то ли от удивления, то ли от недоверия.

– Застрелить? Да он, песий сын, сейчас с пяти шагов в лошадь не попадет! Пьян вусмерть!

– Обида, пане гетмане! – вскинулся связанный, с трудом ворочая языком и распространяя по покою запах крепчайшего перегара. – Вовсе не пьяный… В меру выпил.