Юрий Корчевский - Пилот штрафной эскадрильи Страница 36

Левая нога у Михаила немела, управление поврежденным самолетом давалось все с большим и большим трудом. Влево еще как-то удавалось поворачивать машину, поскольку правая нога действовала, а вот вправо… Михаил помогал элеронами самолету, переносил правую ногу к левой педали и, как мог, нажимал. Получалось плохо – мешала ручка управления. Боли Михаил почти не ощущал, но появилась слабость.

Петр понял, что с Михаилом что-то не так, потому что его самолет рыскал по курсу. Дудков перестроился и теперь летел крыло к крылу с машиной Михаила, делая ему какие-то знаки. Но Михаил не мог их понять – все внимание его было сосредоточено на управлении поврежденным самолетом.

Внизу промелькнула передовая, обозначившись чернеющими на белом снегу траншеями и вспышками выстрелов. Это уже была удача – все-таки летели над своей территорией.

Дудков, выведя вперед свой самолет, подвел Михаила к аэродрому и начал снижаться. Михаил – тоже. Но перед посадочной полосой истребитель Дудкова резко ушел в сторону, освобождая Михаилу коридор для снижения.

Пилот повернул кран выпуска шасси, сажая ЛаГГ на основное шасси, и дал небольшого «козла». Самолет помчался по полосе. Михаил сбросил обороты, потянул на себя ручку управления. Все, касание дутиком. Пилот перекрыл бензокран и выключил зажигание. Тормозить одной ногой ему было невозможно – самолет крутанулся бы вокруг своей оси и перевернулся.

«Черт, какая же все-таки полоса короткая!» – про себя чертыхнулся Михаил. Как ни старался он снижать скорость, самолет остановился уже в снежном бруствере на конце полосы.

Сил хватило, чтобы отбросить фонарь, а дальше уже помутившаяся память сохранила только обрывки событий. Как его вытаскивали из кабины, Михаил не помнил вовсе. Затем – салон несущейся по полю санитарной машины, озабоченный врач рядом. Потом – склонившееся над ним лицо Дудкова, и… провал в памяти.

В себя Михаил пришел уже в палате госпиталя. С трудом разлепив веки, он увидел над собой белый потолок. Стал вспоминать – таких в полку точно не было, ни в одном здании. Где-то за стеной – приглушенный разговор. Сильно пересохли губы, и хотелось пить. От сухости во рту язык был настолько шершавым, что Михаил даже сказать ничего не мог.

Кто-то рядом заметил, что Михаил открыл глаза. Мутным взглядом летчик различил приближающийся белый халат и огромные участливые глаза.

— Потерпи, миленький!

К губам приложили мокрый бинт. Михаил жадно сосал его, глотая влагу. Мало, хочется еще!

— Пить! — едва слышно прошептал он.

Ко рту поднесли маленький заварной чайник, только в нем был не чай, а обычная вода.

— Пей понемногу, касатик. — Мягкий женский голос, запах женщины и вода!

Михаил дважды передыхал, пока одолел чайничек. Стато полегче, и он уснул. Не впал в кому, а уснул. Проснувшись, вновь попросил пить.

Михаила напоили. Он попробовал было поднять голову, но тут же бессильно уронил ее на подушку. Сил не было, голова кружилась.

— Рано тебе, милок, подниматься. Есть хочешь? При упоминании о еде Михаил ощутил сильное чувство голода.

— Хочу. — Он жадно сглотнул слюну.

— Вот и хорошо. Сейчас я тебя покормлю.

Михаил скосил глаза. Рядом с его кроватью сидела на стуле пожилая санитарка в белом халате и белой косынке. Она взяла с тумбочки тарелку с жиденькой кашей и стала кормить Михаила с ложечки, как маленького. Чтобы Михаилу было удобнее есть, она приподняла ему голову, подложив под нее подушку. Сил хватило на половину тарелки.

— Не могу больше, устал. — На лбу у него выступил пот. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем.

— Где я?

— В госпитале, сынок. Уже четыре дня как.

— Вот это да!

Он думал – день прошел.

— Что со мной?

— Ранен ты в ногу, сынок, крови много потерял, потому и слабость такая. Операцию тебе наш доктор сделал, Михаил Иванович. Руки у него золотые. Теперь на поправку пойдешь.

— А нога цела? — с тревогой спросил Михаил.

— Цела, милый, цела! Осколки только удалили да раны зашили. Выздоровеешь – еще плясать будешь.

У Михаила отлегло от сердца. Ведь, услышав об операции, он сначала испугался. И то – кому он, калека, нужен? Родни или знакомых в этом времени у него нет, армия – вся его жизнь. Если комиссуют, податься некуда.

После еды Михаил уснул здоровым крепким сном и проснулся уже вечером.

— Горазд ты спать, летун! — хохотнул кто-то по соседству.

Михаил повернул голову. Палата была малюсенькой – только две кровати и тумбочка между ними. На второй койке лежал парень с забинтованной головой и перевязанными руками.

— Ты кто?

— Раненый, как видишь, сосед твой по несчастью. Ну как сюда попал, ты, естественно, не помнишь?

— Не помню – не в себе был.

— Не в себе! Да ты, как чурка, без сознания был. Меня Андреем звать. Танкист я. Подо Ржевом меня шарахнуло. Танк загорелся, из всего экипажа только я и успел выскочить, а ребята сгинули.

— А я – Сергей и еще вчера был летчиком-истребителем, — кивнул Михаил. Он сперва чуть не назвал свое настоящее имя, да спохватился вовремя.

— Знаю уже, Пелагея Матвеевна сказала.

— Это кто?

— Да санитарка же, она тебя кашей кормила.

— Я не знал.

— Да ты как увидишь – вспомнишь. Она скоро ужин принесет. Сто грамм бы сейчас, а лучше – двести. Курить есть у тебя?

— Не курю.

— Жаль, — тоскливо отозвался танкист. — Слушай, а где тебя зацепило?

— Зениткой подо Ржевом.

— Ха! Так мы и ранены с тобой почти в одном месте, вроде как сродственники теперь.

Отворилась дверь, и вошла санитарка, держа в руках поднос с тарелками и хлебом. Там же – два стакана с чаем.

— Ужинать пора, товарищи ранбольные!

Такое странное словечко Михаил слышал впервые. Санитарка сначала подошла к новенькому, помогла ему приподняться, подперла спину подушкой.

— Сам поешь или помочь?

— Сам попробую.

Голова еще кружилась немного, во всем теле ощущалась слабость, но было уже заметно лучше.

Санитарка поставила на одеяло миску с кашей, жидко приправленной тушенкой. Пахло вкусно.

Михаил неловко орудовал ложкой – уж больно поза неудобная. Но есть-то хотелось! Он и хлеб съел, запивая чаем.

В животе разлилась приятная сытость, и вновь потянуло в сон. Как сквозь вату в ушах, он услышал слова соседа:

— Ну летун и засоня!

— Чего пристал к человеку? — вступилась за Михаила санитарка. — Крови он много потерял. Да для него сейчас сон и еда – лучшие лекарства! Думали – не выживет, да организм молодой, крепкий. Вишь – выкарабкался!

— Да я что – я ничего… Это я так… — оправдывался танкист.

Утром сил прибавилось.

На перевязку явилась молодая медсестричка, поставила на стол лоток с перекисью водорода и бинтами.

Когда стала снимать присохшие к ране бинты, Михаил невольно вскрикнул от боли.

— Терпи, летун, у меня хуже было, — подал голос со своей койки обожженный танкист. — У Тонечки ручки золотые, перевязки хорошо делает. Тонечка, а спиртиком не угостишь?

— У тебя одно на уме, — отшутилась медсестра.

— Это вы, женщины, так думаете – «одно». А закусить?

— Сразу видно, выздоравливать стал, ранбольной! Помнится мне, три недели назад вам не до шуток было…

— Ранбольной! Андреем меня звать! — постарался возмутиться танкист, но у него не очень получилось.

— Постараюсь запомнить! — улыбнулась Тоня. Медсестричка закончила перевязку.

— Выздоравливайте, ранбольные! И ушла.

— Вот едрит твою! Все они тут – «ранбольные, ранбольные»! А мне, может, по имени приятнее! — пробурчал танкист.

Михаил осторожно вытянулся на кровати – после перевязки заныли потревоженные раны.

Когда медсестра снимала бинты, он увидел раны на ноге со швами – четыре штуки насчитал. Особенно беспокоила одна – на бедре, чуть выше колена: здоровая была, сантиметров десять в длину.

Танкист полюбопытствовал, выглядывая из-за плеча медсестры:

— Здорово тебя! Кто?

— Зенитчики! Снаряд прямо в приборную панель угодил! На аэродром сел уже как в тумане.

— Повезло: могли насмерть!

Оба замолчали. Да чего тут возражать? «Косая» рядом совсем прошла. Возьми снаряд на полметра дальше – попал бы прямо в сиденье пилота.

Вечером в палату пришли школьники и устроили концерт художественной самодеятельности. Они пели песни, танцевали, а один серьезный паренек показывал фокусы. Правда, Михаил их из своей тесной палаты не видел, зато песни слышал – дети пели в коридоре. Двери палат были открыты, и лежачие ранбольные слушали их, лежа на своих койках, а ходячие расселись на стульях, кушетках и подоконниках. Особенно понравился «Синий платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь» – на «бис» школьники их пели несколько раз, а некоторые ранбольные с удовольствием подпевали.