Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф» Страница 36

Дорога была недолгой, и уже через четверть часа жрец-террорист отмыкал ногтем (ключ он, разумеется, второпях не захватил) дверь квартиры на последнем этаже. Как он и ожидал, майор мирно посапывал в гробу. «Что с него взять, с упыря-то», — беззлобно усмехнулся Феликс и принялся готовиться к ритуалу. А он был между тем тяжек и крайне болезнен.

Из специально приобретенного сейфа жрец извлек драгоценную для него шкатулку, вырезанную Хуаном из какого-то священного корня не менее священного индейского древа. Открыв ее, он выбрал самую толстую из игл агавы, в ней хранившихся. Уицилопочтли, беспощадное божество ацтеков, которого он в последние годы главным образом и ублажал, требовал от своих адептов изрядной самоотверженности либо выраженной склонности к мазохизму. Принимал он от них подношения исключительно в виде крови, извлеченной из самых болезненных мест, например, из языка или члена. Так уж повелось с глухих доколумбовых времен.

Можно было, конечно, и уши продырявить. Но, во-первых, этим в данном случае было не отделаться — уж больно серьезным косяком был его беспонтовый полет. А во-вторых, мочки ушей у него были и без того изодраны вдрызг. Язык же ему все-таки мог пригодиться. Короче, Генрих снял штаны и принялся, бормоча заклинания, впадать в транс.

Погружение в него не отняло много времени. И вскоре жрец самозабвенно пронзил свой член. Но вместо волны нестерпимой боли его накрыло длительное виденье. Он парил над городом, ничем не схожим с серой, угрюмой Москвой, да и вообще с любым из виденных им населенных пунктов. Кварталы белоснежных, сияющих под, казалось, незаходящим солнцем домов тянулись к гигантской пирамиде в центре. По прямым и широким улицам мимо голубых прудов двигались смуглые величавые люди. И среди них не было ни одного урода, ни одного даже сколько-нибудь убогого.

В окрестных храмах особо самоотверженные, дабы продемонстрировать богам воинскую свою несгибаемость, строились в шеренги и пронзали в едином порыве с Генрихом свои детородные органы. Сквозь отверстия продевали веревки, которые связывали их в единую цепь посвященных. И он чувствовал, что включен в нее. А с вершины пирамиды между тем низвергался буквально водопад жертвенной крови, в которую все, к ней шествующие, и стремились погрузиться.

Генрих еще глубже вонзил иглу и пронзительно-нечеловеческим голосом запел: «Под небом голубым есть город золотой…»

— Вот ведь пиздабол, прости господи, — не выдержал и возмутился полковник Козлов. Он тоже добрался до дома и сидел в тапочках перед телевизором. Жена укоризненно посмотрела на него, мол, непотребную ругань ребенок может услышать. Но, как всегда, ничего не сказала. Она вообще не разговаривала с мужем с тех пор, как он вернулся на государеву службу, резонно полагая, что в нынешних условиях это было чистым безумием. Однако и не бросала его, непутевого. Отчасти из-за дочери, отчасти потому, что, когда страна катится в пропасть, при мужике все же надежнее.

Козлов ее взгляд понял и тоже, ничего не говоря, выбежал на лестницу покурить. Дом у них был так себе, консьержей не водилось, поэтому стены были исписаны черт-те чем. Но вот надпись «Аллаху акбар» появилась, это уж точно, не далее как вчера и аккурат напротив двери в их холл на четыре квартиры. Но полковник сдержался от бранных слов и неистовых движений. Поднялся выше, открыл окно. Затянулся и медленно выдохнул дым.

Однако как ни пытался отвлечься, все равно продолжал видеть наглую рожу телерепортера, сообщавшего зрителям об очередном беспределе спецслужб, учинивших налет на мирную религиозную общину. В результате варварства и жестокосердия чекистов, по его словам, и сгорел театр «Современник» — некогда мекка московской либеральной интеллигенции. На этой фразе полковник и вспылил.

Дальше, Козлов в этом не сомневался, наверняка в кадре возник сука-депутат, который призвал безотлагательно довести реформу кровавых органов госбезопасности до логического конца, ликвидировав их как наследие страшного прошлого вовсе.

Полковник понимал, что в конечном счете это, похоже, неизбежно. «Контору» и так уже раздербанили почти до основания. Большинство функций передали ментам. «А они, падлы коррумпированные, почему, спрашивается, актеров не эвакуировали? Их ведь теперь задача. Заказ ваххабитский был — точно. К гадалке не ходи…» — с тоской подумал офицер. Но выхода у него нет. Это он давно для себя решил. Полковник Козлов останется на посту до последнего.

Вернувшись в квартиру, он взял из холодильника бутылку пива и снова мужественно сел к телевизору. Решил тренировать волю. Программа о разнообразном криминале между тем продолжалась. Камера репортера внимательно, во весь экран изучала чей-то истерзанный труп, а закадровый голос сообщал, что, мол, у не опознанного пока гражданина вырвано сердце и отрезана голова. Сообщалось, что это за последнюю неделю уже третий случай. Сообщалось, как показалось полковнику, злорадно, с намеком на то, что это кто-то из бывших подконтрольных Комитету маньяков куролесит.

«Вот ведь где эта сволочь русофобская все эти годы пряталась?» — задавался вопросом Козлов, имея в виду журналиста, в который раз неразрешимым вопросом. Он, конечно, не приветствовал методы, которыми с подобными персонажами еще недавно боролись его коллеги. Тем не менее искоренять их все-таки было необходимо. Тут сомнений у него не было.

«Однако что-то я с этими ваххабитами гребаными совсем за криминальными сводками не слежу», — осознал Козлов и как-то сразу решил взять расследование только что увиденного эпизода под свой контроль. Ему вдруг пришла в голову нежданная догадка: «А что, если вовсе не в маньяках дело и даже не в сатанистах доморощенных? Может, тут трансплантологи наследили? Раньше они тоже под контролем „Конторы“ были, а теперь почем зря бабло рубят, новых хозяев обслуживая».

Демократы в эмиграции поизносились, никому особо не нужные. Ведь ни Империя Соединенных Американских Штатов, ни транснациональная олигархия никак не ожидали столь резкого падения режима. Как и в случае с крахом СССР, основные мировые игроки оказались к катаклизму не готовы. Однако теперь наперебой опекали выживших либералов, а те, пытаясь услужить, что называется, и нашим, и вашим, вконец запутывались в своем бестолковом интриганстве. Но, несмотря на нервные издержки, вид они теперь имели цветущий. «Ясное дело, — подумал полковник, — все себе внутри и снаружи подновляют небось регулярно. И теперь им на потребу людей на улице режут».

Козлов внутренне уже был убежден, что дело обстоит именно так, а не иначе. Оставалось разыскать улики. Его даже не смущали препоны, которые наверняка на столь скользком пути возникнут. На кону стояла честь Комитета, пусть уже многократно поруганная, но все же ему дорогая.

Лом-Али, кстати, тоже смотрел в это время телевизор. С совсем другим чувством, разумеется. «Так их, так их, подлых крыс», — приговаривал он, слушая беспощадную критику спецслужб в исполнении депутата Кабанова. Ваххабит при этом лежал на койке в бывшей Центральной Кремлевской больнице. Туда его пристроил, по указанию Абу-Джихада, этот самый депутат.

Лом-Али приходил в себя после операции. Балка раздробила ногу столь основательно, что ее пришлось срочно отнять. Но несгибаемый воин Ислама по этому поводу ничуть не убивался. В конце концов, шейх Шамиль Абу-Идрис, известный всему цивилизованному миру как террорист Басаев, тоже одноногим был, а сколько геройств, прежде чем стать шахидом, учинил.

Между тем новости кончились, и началась порнуха. Ее тотальное засилье с первых дней ознаменовало торжество демократии над диктатурой. Правоверному такое смотреть категорически противопоказано, да и потом к мужественному ваххабиту вот-вот должны были приехать все три его любящие жены, всегда готовые по первому движению его суровых бровей немедленно исполнить зажигательный танец живота. Чего ж, спрашивается, ему всякую дрянь суррогатную смотреть. Поэтому Лом-Али принялся щелкать пультом. Но всюду было практически одно и то же. «Русня поганая», — скрипнул зубами ваххабит, выключил телевизор и стал кушать восточные сладости, присланные заботливым Абу-Джихадом.

Лом-Али с удивлением вгляделся в глубины себя. Он вспомнил, что еще пару часов назад оказался не готов умереть. Аллах, конечно, его мольбы услышал. Но не сплоховал ли он, матерый ваххабит, придав такое значение кровной мести, поставив ее вровень, а то и выше джихада? Вопрос был не из легких и требовал, конечно, толкования людей более исламски грамотных, чем он, в общем-то, простой по своей сути боевик.

А все же, поймал себя на мысли Лом-Али, он и сейчас неистово жаждал, чтобы кровник его был жив, здоров и чтобы однажды их пути непременно пересеклись. Уж тогда он своего не упустит. Горьким опытом наученный, тянуть не станет — сразу прирежет этого пса бешеного. А после в любой миг готов будет предстать перед Всевышним. Эти тяжкие раздумья прервало появление чернооких и пышногрудых жен, с причитаниями бросившихся к своему израненному господину.